В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

— Да и он тоже наверняка ничего не имел в виду, говоря об игре в папашу и семерых детей. Потому что для нас это не игра, а счастливая судьба, в чем нам должны завидовать все, не только наш класс…

— Он выразился довольно четко, люди науки привыкли точно формулировать свои мысли. Выбросил тебя за борт, через неделю в суд потащит, а ты еще вступаешься за него! — Крчма выпрямился в кресле, взъерошил усы. — В конце концов окажется, что хуже всех тут — я!

Вот это уже лучше. Поникший Крчма с отсутствующим взглядом — такая картина приводит в замешательство.

— Ничего подобного у меня и в мыслях не было; может, вы и меня тоже обидите?

— Что значит тоже? Возьми обратно это словечко!

— Беру, пан профессор. Я хочу, чтоб вы знали: для меня вы всегда будете… лучшим из людей, до конца моей жизни!

— Ну-ну, не преувеличивай. Большие слова не подобает говорить даже на смертном одре. Ты еще пять раз влюбишься, и все остальное побледнеет, станет тенью или вообще пойдет к черту на рога…

— Плохо вы меня знаете, пан профессор. Так давно — и так плохо…

— Дружба вещь ценная, но нельзя опираться на нее как на костыли. Дружба — чувство, а все чувства, увы, изнашиваются, утрачивают пафос. Патетично только детское чувство товарищества, а дружба уже не то. Двое школьников ходят в обнимку, дня не могут прожить друг без друга, привязанность до гроба, один за другого, что называется, в огонь готов броситься. А годы идут, несколько ударов, разочарований, прозрение — и вдруг возникает состояние, когда не то что в огонь, а даже за угол в табачную лавчонку сбегать для друга — еще в затылке почешешь. Дружбу, вероятно, укрепляют критические обстоятельства, экстремальные ситуации. Зеленым юнцом на итальянском фронте — в первую мировую войну, разумеется, — я однажды, в дурацком азарте, вынес с поля боя раненого товарища, пули свистели над головой, но ни одна меня не задела. А много лет спустя, уже в мирное время, встретились мы с этим человеком, и он попросил взаймы сотню. Верь или нет, но я ему этой сотни не дал, такой я стал сволочью! — Нет, нет, милая Мишь, к дружбе вполне подходит затрепанная пословица, что она как доброе вино: с годами обретает силу, но только до известного предела, Печально это, но со временем дружба начинает незаметно выдыхаться, киснуть, лишаться смысла — люди в старости делаются неуживчивыми эгоистами, завистниками, блюдут свой престиж… какие уж тут друзья! Прости мне это скептическое высказывание, видимо, меня натолкнул на него разговор с Марианом… Тебя ждет нелегкое время. Нашим с тобой отношениям, надеюсь, ничто не угрожает, несмотря на нетипичную привязанность представителей разных поколений; я тебе помогу, насколько это в моих силах, но ты не полагайся ни на кого, даже на меня, покажи, что есть в тебе самой, опирайся только на себя, на свою работу. Вцепись в нее, как бульдог, тем более что возможность для этого у тебя есть; надеюсь, скоро ты станешь режиссером…

— К сожалению, напрасная надежда, пан профессор. Из кучки корреспонденции она вытащила письмо со штампом «Студия короткометражных фильмов», протянула его Крчме. Тот стал читать, брови его подрагивали, он еще сильнее нахмурился.

— «…Согласно приведенным основаниям, зачислить Вас на должность режиссера или кукловода не представляется возможным. Но, если Вас это заинтересует, можем предложить место швеи по пошиву кукольных костюмов…» — прочитал Крчма вслух заключительную фразу. — По закону подлости, девочка, неприятности у тебя накапливаются. Я бы сказал — после твоего успеха в конкурсе любительских мультфильмов…

— А зачем замкнутому клану киномультипликаторов или выпускников кинофакультета принимать в свою среду какую-то недоучку без образования и протекции?..

— Есть другая точка зрения: твоя вторая премия в общереспубликанском конкурсе… Мол, осторожней, она может стать нежелательной конкуренткой!

— Вы хотите меня утешить, пан профессор, но все, по-видимому, гораздо проще: я ничего не умею.

— Не говори так! Я видел твой фильм и, хотя я не специалист, все-таки могу разобраться, где просто наспех освоенная техника, а где есть душа!

— Что же вы мне посоветуете?

— Возьмись за дело со всей серьезностью и получи профессиональное образование. Запишись на кинофакультет, времени теперь у тебя достаточно. А место швеи обязательно прими — важно бросить якорь в этой среде; подлинный талант в конце концов обязательно пробьется, ведь любой адмирал начинал юнгой… А главное — работай, трудись до упаду и учись, словно это вопрос жизни: вот лучшая, а по сути — единственная возможность в твоем теперешнем положении, потому что я сильно сомневаюсь, чтоб где-то за углом у тебя был припрятан возлюбленный, к которому ты можешь броситься на шею.

Мишь молча смотрела на Крчму. И вдруг с такой силой осознала, до чего же она прилепилась сердцем к этому человеку! Но было тут и еще нечто, в чем она пока не совсем разобралась: какое-то чувство, рожденное не одной лишь благодарностью и преданным уважением. Кое-кто из нашей Семерки воображает, будто перерос Крчму — своим общественным положением и даже интеллектом, — а юн все равно крупнее! Идеалы Крчмы, в сущности, недостижимы, хотя мы наизусть знаем его принципы, которые, в общем-то, не выходят за рамки обычного нравственного кодекса. Но важно, что каждый из этих общеизвестных принципов он открыл сам, собственным сердцем, и всегда их соблюдал.

А на стуле возле книжной полки — раскрытый чемодан с книгами…

Опять это влажное пощипывание у переносицы. Только не разреветься, Роберт Давид не выносит слез, еще выругает меня…

Люция. Это все она. Она — и честолюбие Мариана. Наркотик, без которого кое-кто уже не в силах обойтись. Страшный наркотик — жажда славы, известности, популярности, власти… Чего только не совершают люди ради них — быть может, половина зла в мире совершена из честолюбия. «Человек должен безмерно желать чего-то, чтоб решиться действовать нечестно», — сказал однажды Крчма. А Мариан… Видимо, любящему женскому сердцу требуется много времени, прежде чем оно научается спокойно принимать все то, что связано с его кумиром, только под несколько иным углом зрения. Мариан, наверное, всегда умел устроить так, чтобы дурное, но для него выгодное, делал кто-то другой. Он никогда не был прямым инициатором чего-то бесчестного — он только не противился ему. И самое странное, что при всем том Мариан всегда умел сохранять свой формат, даже теперь: выбросил меня за борт, но — как джентльмен…

Крчма тоже видел этот чемодан и пишущую машинку, приготовленные к выносу; все прочее останется тут. Он поднялся.

— Пойдем, проводи меня. Знаешь что? Приглашаю тебя на ужин. Наряжаться не надо, мы пойдем не в «Аль-крон» или «Ялту», а просто к Елинекам, на итальянский гуляш с пивом…

Он помогал ей надеть пальто, она обернулась, обняла его за шею и поцеловала. Крчма не сразу выпустил ее из своих объятий. Он как-то смешался, словно оцепенел в нерешительности:

— Что ты делаешь? За что?

— Не знаю, Наверное, за то, что люблю вас.

Встреча через двадцать лет

Наши встречи в «Астории» имеют двоякий оттенок, подумалось Крчме, когда он со своего места во главе стола обвел взглядом бывший свой класс. С одной стороны, редкостная радость, с другой — немного грустно: дети мои живут хорошо, но радость чуть-чуть меньше, если в этом нет никакой твоей заслуги. В действительности я им не нужен — некоторым, быть может, моя опека даже в тягость, для них я сумасброд и назойливый чудак. А какой иной вывод вытекает отсюда, как не тот, что, в сущности, мой давний замысел не удался?

Крчма почти обрадовался, когда сосед нарушил его мысли Наклонившись к нему, пан Понделе заговорил:

— Коли меня пригласили в четвертый раз, стало быть, позовут в «Асторию» и в пятый, и в десятый, и всегда. В десятый… кажись, это я перехлестнул: полсотни годков после выпуска — кто знает, сколько их тогда соберется и как будет дело с танцами. Я-то что, мне тогда стукнет всего девяносто семь, и в паре с девчонкой Ивонной я покажу им, как танцуют вальс в левую сторону, а вот что будет с молодыми? Они нынче слабоваты стали, слыхали — мальчишка Герольд просил минуту молчания в память Бедрны, который убился в автомобильной аварии! Ну, Бедрну я прощаю, а вот что не пришли некоторые живые, да еще пражане — к примеру, мальчишка Навара, — это мне уже не по нутру!

— Если не ошибаюсь, Мариан на какой-то конференции.

И все же Крчма чувствовал: если даже и так, то это не главная причина отсутствия Мариана. Вряд ли было бы ему приятно встретиться с Мишью тотчас после развода; да и со мной ему не очень-то хотелось бы увидеться после нашей стычки. Что же это: незанятый стул Мариана — не начало ли распада моей семьи? Должен ли я смириться с тем, что мне удавалось как-то удерживать вокруг себя это разнородное братство целых двадцать лет — дольше, чем это удается многим родителям по крови?