Кто услышит коноплянку? - Лихачев Виктор

- Я сдаюсь. Жаль, что ты вчера не пришла.

- А что было вчера?

- Письмо от Софьи.

- Письмо? Что же вы молчали?

- Не успел сказать... Длинное письмо. Софья все новости сообщила. У Аллы Петровой дела опять в гору пошли. У нее теперь в магазине Ира Боброва работает. С Витей они хотят разводиться - он пьет. Наталья вся в работе, впрочем, ты ее не знаешь. Пишет, что ты можешь приезжать - она тебя на какие-то курсы устроила, после которых можно куда угодно поступить, даже в Строгановку. Кузьмич, оказывается, на тот свет отправился, так что смело в Москву поезжай. Да, икону просила оставить и самому решить, что с ней делать. А в конце письма - несколько строк. Голос Киреева стал глухим, взгляд отсутствующим, устремленным куда-то далеко-далеко:

- О чем я? Да, несколько строк. Соня написала, что... любит, и спрашивает... - Михаил опять замолчал.

- Что спрашивает?

- Как-то неловко обо всем этом говорить. Спрашивает, можно ли ей сюда приехать?

- А вы?

- Я? Сел и написал два письма. Одно получилось очень красивым. Можно сказать, художественное получилось письмо. Я написал, в сущности, о том, о чем говорила ты. О разнице в возрасте, о том, что "она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним", о том, что здесь другая жизнь и "БМВ" у моего забора будет выглядеть так же, как сотовый телефон в руках Потапыча. Короче, прочитал ей мораль по полной программе. А закончил стихами Арсения Тарковского. "Помнишь, - пишу я ей, при нашей первой встрече я читал тебе его стихи? Давай закончим стихами Арсения наш последний разговор..." И написал эти строки.

- Какие это были стихи?

- Тебе интересно?

- Иначе бы не спросила.

- Хорошо, прочту:

Я свеча, я сгорел на ветру, Соберите мой воск поутру,

И подскажет вам эта страница, Как вам плакать, и чем вам гордиться.

Как веселья последнюю треть Раздарить и легко умереть.

И под сенью случайного крова Загореться посмертно, как слово.

- А потом, - продолжал Киреев, - я написал второе письмо. В нем было всего два слова: "Люблю. Приезжай".

- Михаил, не томите. Дальше что?

- Пошел на почту. Стою у почтового ящика и не знаю, какое из двух писем опустить в него. По привычке жду знака, а его все нет и нет. Вдруг, смотрю, идет какой-то человек. Немного пьяненький, пошатывается. Мил человек, говорю, возьми любое из этих писем и порви. Он не понял сначала, потом попросил на пиво и порвал. А другое я опустил в почтовый ящик.

- И он порвал...

- Да, короткое.

- Эх, Михаил Прокофьевич! Разве можно свое счастье отдавать в чужие руки, тем более что при этих руках была не очень трезвая голова. Хорош знак... Послушайте, Михаил, - вдруг оживилась Юля, - а вы в Москву поезжайте, быстрее письма у Софьи окажетесь. Сами будете ответом. Киреев покачал головой.

- Я не правду тебе сказал... Письмо от Софьи пятнадцатого ноября пришло. А сегодня...

- Знаю, тридцатое, - печально произнесла Юля.

- Честно признаться, я так захандрил после этого, что даже к Вере Ивановне не сходил и не передал слова Софьи, предназначавшиеся тебе. Прости.

- Ладно, что там. Я тоже не поеду. Ко мне через неделю Федор приезжает.

- Вот здорово!

- Можно он у вас поживет?

- О чем речь? Конечно.

- Он ненадолго. Хочет осмотреться, узнать, сколько здесь жилье стоит.

- В Задонск не возвратишься?

- Мне нравится здесь. Москва близко, Тула. Да и у него больше возможности работу хорошую найти. А в Задонск будем ездить в гости. Как на праздник - он к бывшей теще, друзьям, я к матушке Валентине, сестрам.

- Постой-постой. Честным пиром да за свадебку? Юля засмущалась.

- Он хороший. Надежный. Меня любит. Всю жизнь я кого-то любила, впервые полюбили меня.

- А ты его не любишь, что ли?

- Я очень Федора уважаю. Надеюсь, у нас еще будет время и я его полюблю. Вот увидите.

- А как же Строгановка?

- Разве на ней свет клином сошелся?

- Думаю, что не сошелся.

- Мне захотелось иконы писать. Говорят, специальные мастерские появились, где этому учат. Федор одобрил. А вы как считаете?

- Тебе важен совет трусливого гордеца?

- Вы обиделись? Я же переживаю за вас. Вы... - Юля осеклась, - вы как старший брат мне. И еще друг.

- Спасибо. Я не обиделся. Мне один человек сказал мудрые слова, я не перестаю их всем повторять. Больше ничего не говорю, не учу других уму-разуму - хватит, отучил. А эти слова повторяю: люби Бога и делай, что хочешь.

- А если человек не верующий? Вы ему тоже это говорите?

- Ты это про себя?

- Нет, я верую.

- Неверующих людей, Юля, не бывает. Только не все об этом знают. Но тем, кто и знать не хочет, я говорю немножко по-другому.

- Что говорите?

- Живи сердцем.

- И все?

- А разве этого мало? Учись на моем горьком опыте. Видишь, как получается? Подчас два слова скажут больше, чем сотни самых правильных и мудрых слов. Такой вот парадокс. * * *

Новый год Софья встречала на даче у Мещерских, заранее попросив подругу:

- Старшая, только можно я не одна приду?

- Киреев приехал, тезка? - Мещерская спросила об этом чересчур спокойно, чтобы в это можно было поверить.

- Нет, - просто и спокойно ответила Воронова. Так, как умела отвечать только она, - и собеседник больше не хотел задавать вопросов. - Я хочу с Наташей Котеночкиной к вам прийти.

- Конечно, о чем речь? Будем только рады.

- Спасибо. Она одна, я одна - вот мы и скооперировались, как говорил Смок.

- А Ира? Может, ее тоже... В смысле, пригласить?

- Старшая, у тебя и так полон дом гостей будет. Да и уехала Ира на праздники в Вышний Волочок, к маме.

- Что, Виктор пьет?

- Наташа говорит, что да. Но мне кажется, это не главное. Сломался он после смерти Лизы. Ирочка всю жизнь тростинкой была, гнуло ее, гнуло, она до земли сгибалась, но так и не сломилась. Алла на нее нарадоваться сейчас не может - благодарит меня чуть ли не каждый день. А Витя как дуб - не шелохнется. Крепко стоял. Он в семье как солнышко был - домой приходил, Ира расцветала сразу, Коноплянка петь начинала.

- Ты о Лизе, тезка? - тихо спросила Мещерская.

- Да... А когда дочери не стало, он и рухнул сразу. Каждый день на кладбище ходит, часами у могилки сидит... Так что я не осуждаю его.

- И правильно делаешь. Ну, ладно. Я вас жду. Праздник получился на славу. Впрочем, у Мещерских по-другому и не бывало. В полночь к елочке, росшей у дома, которую всегда наряжали, вышла даже не очень хорошо чувствовавшая себя Аглая Серафимовна и пригубила шампанского. Народу под елкой собралось много, после двенадцати часов подошли и некоторые из соседей. Один из них, высокий рано полысевший блондин с тихим вкрадчивым голосом, будто ненароком все время оказывался возле Вороновой. Софья раньше несколько раз видела его у Мещерских, старшая говорила, что этот человек покупал картины Ильи Ильича и что работает он "где-то высоко" - как выражалась Мещерская. Когда вернулись в дом, блондин пригласил Воронову на танец. Мещерская, танцевавшая с кем-то из гостей, подмигнула подруге:

- Держись, тезка, Аркадий Ревазович у нас знаменитый сердцеед.

- Хочешь сказать, что Аркадий Ревазович каннибал? - Мысль о том, что Мещерская специально устроила эту встречу-смотрины, была Софье неприятна, но она быстро отогнала ее. В прошлом блондин засмеялся:

- У вас замечательное чувство юмора. Мне нравятся такие женщины. "По ходу сюжета я должна, видимо, спросить, почему у него такое редкое сочетание имени и отчества", - подумала Софья. И, разумеется, продолжала молчать.

- Не правда ли, редкое сочетание имени и отчества? - спросил, наконец, Софью Аркадий Ревазович.

- Чье?

- Мое. Все обычно спрашивают.

Воронова пожала плечами. У нее было отличное настроение, однако ее бесили типы, самоуверенные сверх всякой меры. Но она умела и с ними разговаривать. В этом конкретном случае надо было просто сбивать собеседника с размеренного, много раз успешно до этого опробованного ритуала знакомства и ухаживания.