Игра с огнем - Елена Гайворонская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гора отказов росла, как злокачественная опухоль. Получив очередной, Георгий Аркадьевич в который раз шлепал по столу увесистой папкой:
– Ну все. С меня довольно.
– Вы не правы, – возражал коллега-соратник, молоденький врач Миша Захаркин. – Завтра будет новый день. Давайте обратимся в…
Помощь подоспела, как всегда, откуда менее всего ожидалась.
Нина, до сих пор наблюдавшая за метаниями супруга с презрительным скептицизмом, спросила однажды:
– Не пойму, чего ты хочешь?
Георгий остолбенел, поскольку жена давно перестала воспринимать его всерьез. Но, проглотив обиду, рискуя в очередной раз быть высмеянным, принялся объяснять.
– Короче, – усмехнулась Нина, – Ты хочешь опробовать таблетки на своих шизиках? Только-то! Давай сюда бумажки.
Через пару дней доктор Риттер формировал экспериментальную группу. На дворе стоял апрель 1993-го.
А шестнадцатью годами раньше, в сентябре семьдесят восьмого, Нина прозвонила к нему в кабинет, произнеся отрывисто, деловито, без предисловий – в своем стиле:
– Парня одного к тебе пришлю. Ваш контингент.
– И что он натворил?
– Подружку прирезал, после вскрыл себе вены, но его удалось спасти. Это согласно заключению экспертов. У него самого полный провал.
– Не симулирует? – осторожно поинтересовался Георгий Аркадьевич.
– За кого ты меня держишь?! – возмутилась Нина. – Я, по-твоему, не отличу психопата от уголовника? Принимай. Из близких родственников одна тетка. Можешь считать, он ваш не веки.
– Сколько ему лет? – почему-то спросил Георгий Аркадьевич.
– Восемнадцать, а что? Какая разница!
«И правда – какая?»
Через пару часов позвонили из приемного. Он спустился. В коридоре двое дюжих конвойных в милицейских формах, посмеивались, лузгали семечки и травили анекдоты из серии «Приехала комиссия в дурдом…» Возле них, опустив голову, стоял худенький паренек, почти подросток, чьи запястья поверх бинтов были скованы наручниками. Георгий Аркадьевич принципиально не носил халата, считая, что вовсе ни к чему лишний раз подчеркивать, что он – врач, а все вокруг – больные. И потому ему пришлось объяснять милиционерам, кто он такой. После чего один из охранников встряхнул паренька в наручниках за шиворот и сказал:
– Вот этот.
– Я понял, – резко произнес врач. – Наручники снимите.
– Не положено, пока бумаги не заполните, – возразил конвоир. – Вот как будет ваш – снимайте, что хотите. Он же убийца, это Вы поняли?
Парень втянул голову в плечи, упрямо продолжая разглядывать шашечки орнамента на бетонном полу.
– Ну, здравствуй, – обратился к нему Георгий Аркадьевич.
Тот поднял голову, и у Георгия Аркадьевича захолонуло внутри: на него испуганно смотрели полные невыплаканных слез пронзительно-синие глаза из далекого детства…
Александра Дмитриевна в бешенстве швырнула трубку на столик.
«Ну вот, опять сорвалась… Так нельзя. Надо держать себя в руках. А то недолго и до развода…»
Заныл левый висок, предупреждая о скором приступе мигрени. Александра, прикрыв глаза, откинулась в шелковые подушки.
Разведенный мужчина, тем более Роман, и в пятьдесят – завидная партия. А вот женщина, оставшаяся одна после двадцати лет брака, вызывает жалость с легкой примесью презрения. Даже если у нее – миллионы. Это будет лишь поводом для «слета» прощелыг-жиголо в поисках скорой поживы… Александра не желала быть ни жалкой, ни униженной. Не для того она насиловала себя, по капле выжимая из крови провинциалку Шуру Звонареву, рождаясь заново в Александре Литичевской. Играла в опостылевшую благотворительность, таскаясь по приютам и хосписам. Там. На Западе. И не напрасно: это именно ее, а не какую-нибудь новорусскую выскочку, что коверкает слова, не умеет пользоваться ножом и вилкой да одевается как на панель, снимают для «Вога» и «Офисьель». Это она, Александра Литичевская, – женщина года. Она заслужила эту роль. Она ее заработала. И не отдаст никому. Роман может шляться, где, с кем и сколько ему вздумается. Но его законной супругой, «миссис Лит», первой леди российского бизнеса останется Александра.
«Господи, ну где же дочь? Почему не звонит? Неблагодарная избалованная девчонка… Только бы с ней ничего не случилось…»
Год 1977. Ноябрь.Из окна общежития Московской чулочно-носочной фабрики была видна узенькая слякотная улочка да серая обшарпанная стена вагоноремонтного завода, на которой кроваво-красным пятном выделялся кусок ткани, закрепленный на древке. Знамя немилосердно трепал промозглый северный ветер.
После аборта Марианна тяжело приходила в себя, трясясь в ознобе, бредила. Шура укрывала ее одеялами, принесенными соседками по общежитию, которые хранили сейчас понимающее молчание. Почти каждая из них, маленьких провинциальных Золушек, прилетевших в поисках счастья в чужой холодный город, прошла через это испытание: ужасную боль, рвущую живую плоть, ледяное презрение докторов, пьяную брань санитарок… Вот только сказочная фея почему-то не торопилась появляться…
По отсыревшей стене затхлой плесенью сползал грибок, а из трещин вздыбившейся штукатурки в темноте выбирались на ночной вояж мохнатые пауки, омерзительный рогатые мокрицы. За окном посыпался мелкий мокрый снег…
Ступая тяжело, как тельная корова, в дверь протиснулась комендантша тетя Зоя.
– Одиннадцать скоро. Шурка, у вас, университетских, своя общага.
Шура подняла заплаканные глаза.
– Сестре плохо. Разрешите мне остаться сегодня, пожалуйста.
– Не положено, – отрезала комендантша. – Не помрет твоя Марьяна. Подумаешь, поскребли немного. Сегодня – она, завтра – ты, – и, перехватив полный ужаса взгляд девушки, добавила, усмехнувшись: – Дома надо было сидеть. Несут вас черти, как мух на говно. Все думаете прынца словить. А их уж нету давно. Давай, шагай на выход.
– Иду, – всхлипнула Шура.
– Эй! – поманила ее из-за угла марианнина соседка, – «треха» есть? Дай.
Она проворно выскользнула за тетей Зоей и тут же вернулась обратно.
– Порядок, оставайся. Всему тебя учить… В университетах этого не проходят, а? Жить-то как здесь будешь?
Ближе к полуночи Марианна очнулась. Обвела комнату прозрачным взглядом, попросила воды. Шура подала и, не выдержав, заревела.
– Шурка, ты чего?
– Я боялась: ты умрешь…
– Дурочка…
Шура заплакала еще сильнее, уткнувшись в подушку сестры. Тонкая рука с обломанными ногтями непостижимого сине-зеленого цвета коснулась ее мягких русых волос.
– Все нормально, ну что ты… Выше нос, сестренка. Мы еще им покажем…
– Маня, Манечка, давай вернемся домой! Как там мамка одна? У нас еще тепло… А здесь мы чужие, и нам все чужое…
Красивое измученное личико сестры перекосила злобная гримаса.
– Ты дура, Шурка, – отчеканила она свистящим шепотом, – Не для этого я прошла через этот ад, чтобы заявиться обратно, в деревню. Да на нас там все пальцами станут показывать. Я еще завоюю этот проклятый город! – На мгновение Марианна прикусила губу и прикрыла глаза, пережидая накатившую острую боль. – А ты запомни: все мужики – сволочи. Кобели поганые. Им одно от тебя нужно. Попользуются и ноги вытрут, как о тряпку половую. Не «давай» никому, поняла? Пусть сперва женится. Только так своего добьешься. Обещай.
Шура покорно кивнула, подоткнув под сестру одеяло. А затем, примостившись с краю, неотрывно глядела на серую стену. Из рваной раны штукатурки выползла робкая мокрица. Но девушка ее не видела, потому что перед ней раскинулись вдруг, насколько хватило дыхания, заливные луга с весенней травой, желтой от сока и вдалеке – Волга, нестерпимо-синяя от опрокинувшегося в ее мягкие волны шелкового майского неба, прозрачного, как утренняя роса.
Телефонный звонок вырвал Александру из дремотного оцепенения.
– Мама, я тебя разбудила?
– Марианна! Где ты?
– Не волнуйся, у меня все в порядке.
– Да где ты находишься, черт побери?!
– В Санта-Барбаре…
Из-за оконной решетки в палату тоскливо глядела арестованная луна.
– Значит, завтра выходишь? – шепотом спросил Марка сосед, тоже участник эксперимента, попавший в больницу после Афгана.
– Да.
– Не боишься?
– Чего?
– Того, что там. Двадцать лет взаперти – не шутка.
– Двадцать один.
– Тем более… Жизнь не стояла на месте. Там теперь все иначе. И мы наверняка будем там изгоями. Я где-то читал, что зеки долго пробывшие за решеткой, выйдя на волю, через некоторое время чаще всего возвращаются обратно, в зону. В свою привычную жизнь, параллельную той, понимаешь? Там – один мир, здесь – другой. А мы сейчас застряли где-то «между»…
– Я не вернусь сюда. Лучше умереть на свободе.
– А где она, свобода? Свободны те, кто считают себя Наполеонами, ибо живут в своем собственном мире, который принадлежит только им, весь, без остатка, где им нечего и некого бояться… Но они здесь. А там? Свободен миллионер, трясущийся за свои деньги и шкуру? Свободен бедняк, сидящий на хлебе и воде до следующей пенсии? Я воевал за чью-то свободу, да только за чью?… Ты думаешь, что единственная преграда между нами и настоящей свободой – это забор?
