До осенних дождей - Валерий Гусев

Гусев Валерий Борисович

До осенних дождей

Валерий Борисович ГУСЕВ

ДО ОСЕННИХ ДОЖДЕЙ...

Повесть

Глава 1

Нынешняя осень в Синеречье была хороша: сухая, теплая, солнечная. Не страдала она своей обычной обреченностью, болезненной слякотью и противным, промозглым холодом, а была поначалу очень похожа на лето, которое славно потрудилось, устало и теперь быстро погружается в здоровый, заслуженный сон, счастливо вздыхая, устраиваясь поудобнее и светло улыбаясь сквозь легкую еще дремоту.

Листва на деревьях высыхала не опадая; быстро, охотно набирала яркий багрянец. Не мочило ее дождиком, не трепало ветром, и потому - чуть похолодало - тонко запела она в твердом и чистом морозном воздухе, мелко задрожала, отражаясь буйными кострами в застывшей, неподвижной синеве рек. А потом вдруг рухнула на землю тяжелым золотым дождем, зазвенела чеканными червонцами...

За ручьем, сплошь засыпанным листьями, похожим на большую, покрытую бронзовыми чешуйками змею, шурша ползущую в реке, Андрей присел на пенек, перебросил планшетку на колено и достал из нее письмо в простом конверте. С дерева тихо упал на него последний бледно-желтый листок. Он машинально снял его и, сжав зубами горький черенок, развернул письмо, стал, вздыхая, перечитывать...

"Андрей, здравствуй. Пишу тебе из отдаленных мест не как гражданину участковому, а как старому другу - если еще не гнушаешься руки подать. Здесь мне теперь есть время подумать об своей жизни и о своей неисправимой вине. Ты себя не казни, что недоглядел и своими руками привел друга на дубовую скамью, - сам я во всем виноватый. Сам и ответ держу. Однако, Андрей, (не в укор тебе сказать, а чтоб наперед понял), если б тогда с иконами не пожалел ты меня и отхватил бы я положенное, то, может, все иначе сложилось в моей судьбе. Ты не думай - о себе не печалюсь, свое отсижу. Другое мне спать не дает: Степаныч и Дашутка. Сволочь я какая, выходит, - аж страшно мне. Понял я - мало мне дали. Если б можно все вернуть, Степаныча в живых оставить, я бы не то что шесть положенных - я бы все двадцать отсидел. Тебя об одном прошу: не оставь Дашку, если ей в чем нужда будет, и пацана, как родится, добейся в сельсовете, чтоб на меня записали. Помоги в этом деле. Знаю, не перегорело еще у тебя к ней, но верю тебе, и надежда только на тебя одного, больше просить мне некого. И еще одну ошибку мою поправь: смотри за нашими парнями построже. Многих я испортить успел своим примером, не дай им по моей дорожке до конца пойти. Дашке пока не пишу - боюсь, отвечать не станет, а мне того не пережить. Она - один теперь свет в моем тусклом окошке. Если не побрезгуешь - жму руку.

Сенька, бывший Ковбой, а нынче

справедливо заключенный".

Андрей выплюнул измочаленный листок, вложил письмо в конверт и, в раздумье сдвинув его уголком фуражку на затылок, пошел в село. Он шел напрямик - березовой рощей, насквозь прозрачной, пронизанной длинными солнечными лучами, под которыми новенькими монетами загорались опавшие листья. Шел медленно, заложив руки за спину, опустив голову, будто в самом деле выбирал - какой бы золотой поновее подобрать с земли, и было ему грустно и немного тревожно.

В девять утра он позвонил в райотдел, связался с начальником.

- Что у тебя, Ратников? Чего с утра беспокоишь, поспать на рабочем месте не даешь? Да веселей, веселей докладывай - ко мне народ на совещание собирается.

Андрей сообщил, что повезет сегодня в район Тимофея Елкина, злостного пьяницу и прогульщика, что исчерпал все меры воздействия на него и подготовил дело для передачи в суд.

- Это который Елкин? Дружок, что ли? Не сдается, значит, мужик? Упорствует? Ну давай вези - не потеряй только по дороге. Как выходные у тебя прошли, спокойно? Ну вот - не зря тебя хвалить начали. Кто да кто? Пресса, Ратников, родная районная печать. Пишут: творчески работаешь, чуткость проявляешь, общественность за тебя - горой, пьянство, пишут, на твоем участке "на грани искоренения". Благодарность бы тебе объявил, да рано - ты ведь еще и года не работаешь, - а похвалить имею право. Вот на пенсию соберусь - буду тебя на свое место двигать. Пойдешь? Подумай, не возражаю - мне до пенсии всего ничего осталось - семь лет, три месяца и одиннадцать дней...

Дом Тимофея Дружка стоял на краю села, среди старых сильных берез. Низкий, кривой, с заросшей какой-то зеленью и сдвинутой набок крышей, он был похож на хороший когда-то, но гнилой теперь гриб, для которого все сроки уже прошли и который сам уже ждет не дождется, чтобы кто-нибудь, проходя мимо, заметил его и сбил в траву носком сапога.

Андрей вошел в избу. Тимофей калачиком спал на лавке - босые ноги укрыты пиджачком, ладошки невинно сложены под небритой щекой.

Андрей разбудил его.

- Собирайся, Елкин.

Тимофей, будто и не спал, распахнул, как окошки, голубые чистые глазки, сел, помахал руками перед грудью - зарядку сделал, стал сноровисто одеваться.

- Что нового на воле, дружок-начальник? - Он считал себя под домашним арестом. - Никаких тревожных вестей не наблюдалось? Не нужна ли в чем моя помощь?

- Помощь нужна, - усмехнулся Андрей. - Ты, может, хоть на прощанье сознаешься, где деньги на водку доставал? Что у тебя за неучтенные доходы? Ведь за все лето двадцать восемь рублей заработал - честный труженик!

Дружок притопнул ногой, потянул, расправляя голенище сапога.

- Исключительно, Андрей Сергеич, добротой людской перебивался: кто стаканчик поднесет, кто краюху с огурцом на закуску. Так и бедовал. - Он встал, безуспешно поискал пальцами пуговицы на пиджаке, разочарованно вздохнул. - Но теперь этому позорному прошлому пришел бесславный конец. Затихли вдали мои грустные песни. Теперь государство берет на себя заботу о моем горьком куске хлеба. - Смахнул дурашливую слезу и деловито попросил: - Сергеич, я у тебя веревочкой не разживусь - подпоясаться, а то стыдно в райцентр в таком фрачном виде, без пуговиц, являться.

- Не положена тебе веревочка. Идем.

На крыльце они чуть не столкнулись со старухой Евменовной.

- Андрюша, уезжаешь? Не уезжай - пошептаться мне с тобой нужда, по личному...

Андрей вздохнул. Потихоньку выживающая из ума бабка не давала ему покоя с тех пор, как он стал участковым. То, по ее словам, за ней медведь начнет ухаживать, то она сама затевала развод со своим стариком, то приходила записываться в дружину.

- В приемные часы пошепчемся, - отмахнулся Андрей, запирая двери.

- Да не поздно ли будет? Дело-то уж очень важное.

- Проходи, проходи, гражданка Чашкина, - строгим басом вмешался Тимофей. - Не видишь, Андрей Сергеич задержанного доставляют. А ну как побег из-за тебя совершу. Подведешь участкового. И, глядишь, и тебя посадят за соучастие.

Он сгорбился, заложил руки за спину, хмурясь, пошел к мотоциклу. Бабка соскочила с крыльца, забежала за дом, стала испуганно поглядывать на них из-за угла.

Дружок, усаживаясь в коляску, говорил сочувственно:

- Исчерпали вы ко мне меры, Андрей Сергеич. Сколько же вам хлопот со мной - аж душа мнется. Но и то сказать - ведь вам за эти хлопоты зарплата идет, и обмундирование справляют, и транспорт государственный. Так что, понимай, я вас кормлю, пою и одеваю. Что бы вы без нас делали, чем бы жили? Вы берегите нас...

Когда Андрей вывел машину за околицу, Дружок уже крепко спал, надвинув от солнца кепочку до самого носа, из вежливости шевеля губами, будто продолжая приятный обоим разговор.

У моста Андрей притормозил, пропуская бегущий навстречу редкий в этих краях, дикого какого-то, сумасшедшего цвета "жигуленок"-пикап, словно тянущий за собой дымовую завесу пыли. Опуская щиток шлема, мельком взглянув, увидел небрежно брошенную к седому виску в насмешливом приветствии руку, узкие спокойно-внимательные глаза, длинную сигарету в углу рта и краешком сознания отметил: "Вернусь - надо проверить, кто и зачем".

Разбуженный остановкой Тимофей приподнял мятый козырек кепчонки и спросил, спросонок перепутав слова:

- Мы уже туда или еще обратно?

- Обратно через шесть месяцев будешь добираться, - буркнул Андрей. Своим ходом.

На Дружка ничто не действовало: ни постоянный портрет на черной доске, которую завели по решению правления для пьяниц и прогульщиков, ни штрафы (он все равно их не платил), ни "сутки", ни беседы. Все это он воспринимал со спокойным достоинством, как действительно заслуженное, каялся, беззлобно валял дурака и продолжал пьянствовать. В общем-то, неприятностей от него не было, гулял он смирно, по-своему "дисциплинированно", и, если бы не его загадочные и явно нечистые доходы, Андрей еще мог бы потерпеть. Но пока выхода другого он не видел.

За рекой Тимофей приподнялся в коляске и помахал, прощаясь, кому-то на птицеферме. Андрей молча, не поворачивая головы, снял руку с руля и нажал на его плечо, усаживая на место.

- Спеть, Андрей Сергеевич? Дорожную, а? - и запел дрожащим от тряски голосом какую-то нудную песню, прикусил на ухабе язык и замолчал.