Личное время - Хуан Мирамар

В комнате царил беспорядок, который либо нельзя описать в принципе, либо, если уж описывать, то всеобъемлющим словом «бардак». В комнате был именно бардак: на полу, на стульях и даже на высокой книжной полке, куда трудно дотянуться, стояли тарелки с остатками еды и грязные бокалы; посреди комнаты, недалеко от дивана, на котором он лежал, стоял противень из духовки с остатками жженой бумаги – паркет под ним слегка обуглился и почернел; в углу под столом стоял проигрыватель «Аккорд» – гордость Ивы, и на нем крутилась пластинка; рядом с проигрывателем сидел кот Мошка и изредка трогал вращающуюся пластинку лапкой. Во второй комнате кто-то храпел – храп был художественный, с руладами.

Когда Рудаки опять решился посмотреть на мир одним глазом, он уже знал, что произошло и кто храпит во второй комнате. Произошел его день рождения, кажется, сорок-с-чем-то-летие, а художественно храпел, конечно же, Окунь-актер, потому что только он владел этим неподражаемым искусством. День рождения отмечали бурно – Ива была в отпуске и отправилась куда-то в турпоход вместе с Ниночкой.

Была вся обычная компания того времени – В.К. с женой Маиной, похожей в те далекие времена на васнецовскую Аленушку, Шварц с первой женой, Вадик, кажется, без жены (первой), Валера Рябок – студент-медик, исповедовавший украинский национализм, но в их компании своих пристрастий не проявлявший, программист Сальченко с женой (второй) – дамой провинциальной, но без комплексов (смутно помнилось, что под один из тостов пили из ее «лодочки», вспомнив, Рудаки поморщился), был геолог Филимонов, вернувшийся из степного Крыма, где они искали источники воды, и весь вечер пугавший дам пророчествами о грядущих войнах за воду, которая, по его словам, скоро станет ценнее нефти, и, конечно же, был Окунь-актер, спящий в соседней комнате.

Помнил Рудаки, что ритуально жгли тогда, кажется, по его предложению труды Леонида Ильича Брежнева «Целина» и «Малая земля» – труды горели плохо, зато начал тлеть паркет, и от пожара квартиру спас В.К., сбросивший горящую бумагу во двор с балкона. Помнил Рудаки и возмущенные крики соседей снизу, правда, не помнил, чем конфликт закончился, но в том, что придется идти теперь извиняться, не сомневался.

Помнил все это Рудаки, но так же отчетливо помнил он и то, что произошло с ним в Эль-Кунетре: неожиданно возникшую Дверь и горячий удар взрывной волны. Ото всех этих воспоминаний было ему очень нехорошо, хотя, возможно, было ему плохо от выпитого накануне, которого, судя по валявшимся везде бутылкам, было много.

«Так значит, перенесло меня из одного куска прошлого в другой, – смутно соображал он, натягивая те самые светлые джинсы, которые были на нем в Сирии и которые в этом куске его времени тоже должны были выглядеть странно, правда, народ знал, что он по заграницам ездит, и к модной его иностранной одежде привык. – Так значит, я теперь где-то в брежневском времени», – подумал он и встал с дивана, и, когда встал, все мысли у него из головы вылетели и осталась одна: надо пива выпить.

Стеная и охая, он побрел на кухню, взял там алюминиевый бидончик, с которым ходил, бывало, за молоком, потом натянул рубашку, лежавшую на блюде с остатками салата (благо, что черная – пятна будут не так заметны), и стал будить Окуня-актера. Будить его было совершенно необходимо, так как у него самого Советских рублей не могло быть никак – он для верности вывернул карманы, но нашел там несколько купюр по сто грошей, здесь очевидно бесполезных.

Когда он наконец Окуня разбудил, тот только сказал, не открывая глаз, что деньги в брюках, а брюки, скорее всего, на кухне. А когда Рудаки, взяв деньги, собирался уже выходить и искал ключи, Окунь-актер вдруг приоткрыл один глаз и сказал внушительным актерским баритоном:

– Скажите, пожалуйста, водителям и особенно мотоциклистам, чтобы, по возможности, не шумели.

Рудаки усмехнулся и пошел за пивом.

Когда он поднимался по Бульвару к пивным автоматам, то мысли в общем приятные, о пиве и вчерашнем дне рождения, примешивались к размышлениям неприятным, от которых даже зябко как-то становилось: «Домой-то надо как-то попасть, вернуться из проникновения, а как?».

Однако самое важное сейчас было ухитриться разменять трешницу, найденную в кармане Окуня-актера, на двадцатикопеечные монеты и гривенники для автоматов. Проблема эта была нешуточная, еще более усложненная ранним временем – не было еще восьми и работал только один «Молочный» на углу, а там все зависело от продавщицы: если будет симпатичная Света, то трешницу, может, и разменяет, а если злющая Вера Петровна, то и думать нечего.

Кроме того, и это еще более запутывало нить его размышлений, очень хотелось холодного пива, а среди обрывков бумаги и табачных крошек в актерском кармане нашлась одна двадцатикопеечная монета, эквивалентная стакану пива.

С одной стороны, пива хотелось очень, но с другой – для этого идти надо было круто вверх по жаре один раз, чтобы выпить пива, а потом, когда трешку разменяешь, и второй, уже чтобы набрать бидончик. Кроме того – и тут начинались размышления малоприятные, чтоб не сказать хуже, – пить пиво ему, наверное, сейчас нельзя было в принципе, Хиромант не раз подчеркивал необходимость трезвости и сосредоточенности, будто бы влияло это на глубину и место проникновения.

– А то можешь попасть в нежелательное место, и выбраться будет трудно, если вообще выберешься, – загадочно сказал он тогда.

– Но если я там, в прошлом, застряну, то кто же здесь будет? Меня что, здесь не будет? А если я на несколько лет там застряну? – задавал он тогда Хироманту вполне логичные, как ему казалось, вопросы. Но Хиромант толком не ответил, сказал, что, скорее всего, будет он тогда существовать параллельно. Его такой ответ не устраивал, но больше вопросов он не задавал.

В задумчивости Рудаки почесал затылок, с некоторым удивлением обнаружив там волосы, но удивление это было недолгим – похоже, привыкать он начинал уже к пространству проникновения, – и пошел в «Молочный». Ему повезло, там работала сегодня Света – Светик, как называли ее покупатели, которая разменяла ему от щедрот два рубля и собралась налить молока в бидончик, но он от молока уклонился, сказав, что зайдет позже, а сейчас у него дела, не терпящие отлагательства, и пошел к вожделенным автоматам.

Пивные автоматы грязно-синего цвета стояли в ряд у стены шестнадцатиэтажного дома на самом верху Бульвара. Было их пять, но работали только два, и к ним уже образовалась очередь. В рабочий день была она для такого времени естественной – люди опохмелялись перед работой, и таким же естественным было присутствие в очереди Серикова. Во-первых, жил он как раз в этой многоэтажке, а во-вторых, если бы и не жил, то все равно приехал бы сюда, ибо опохмелялся каждый день, а пивных автоматов в городе было мало.