В воскресенье рабби остался дома - Гарри Кемельман

— Видите ли, рабби, во что бы вы это ни одевали, как бы ни подавали, это все еще религиозная служба. А открытый дом вроде этого — уже вечеринка. В такое место можно пригласить девушку, и получается свидание. Понимаете?

К ним подошел высокий, нескладный светловолосый студент.

— Хелло, рабби, миссис Смолл. — Это был Стюарт Горфинкль.

— О, Стью, мы пытались найти тебя, — сказал рабби.

— Мы звонили пару раз, — сказала Мириам, — и оставили сообщение.

— Да, я получил его. К сожалению, я не смог попасть на службу в Гилель вчера вечером. У меня было свидание.

— Все в порядке, — сказал рабби. — Ты едешь домой с нами? Мы собираемся уехать часов в девять завтра утром.

— Понимаете, рабби, тут такое дело. Ребята из Глостера уезжают сегодня вечером и предложили подвезти меня…

Он выглядел смущенным, и рабби быстро сказал:

— Конечно, Стюарт.

— Я бы… я думал заглянуть к вам завтра во второй половине дня, если вы будете дома. — Юноша сел.

— Конечно! Мы всегда ждем ребят, которые приезжают на каникулы.

Отец Беннет подошел и сел на свободный стул возле рабби. Он взглянул на Стюарта, слегка кивнул, словно был не вполне уверен, что знает его и улыбнулся Мириам.

— Я должен извиниться перед вами, отец? — спросил рабби. — Жена решила, что я подтрунивал над вами вчера вечером.

— В самом деле? — Он засмеялся. — Вы, конечно, понимаете, миссис Смолл, что ваш муж — иезуит. Лично я не очень силен в казуистике и теологических спорах. У вас есть какое-то название для таких рассуждений, так ведь, рабби?

— Пилпул[29], — сказал рабби, — хотя я думаю, что этот прием несколько отличается от обучения у иезуитов.

— Возможно, и нет, — сказал отец Беннет. — Но, как говорит моя молодежь, каждый человек должен заниматься своим делом, а мое дело, по существу, — давать советы. Я стараюсь вселить в моих людей простую веру и оставляю все тонкости крупным церковным шишкам. Мне кажется, если у человека есть вера, то все остальное идет правильно. И поскольку все мы в значительной степени согласны с этим, я считаю это своим вкладом в дух экуменизма.[30]

Рабби сконфуженно кашлянул.

— Видите ли, мы не во всем согласны. Есть различие в ориентации. Вы, католики, ориентированы на небеса, в то время как мы, евреи, довольствуемся этим миром. В средние века был святой, который никогда не смеялся…

Священник кивнул.

— «Мой Спаситель распят, а я буду смеяться?»

— Именно. И это по-настоящему логичное отношение в свете вашего богословия. Вы стремитесь к святости. Мы довольствуемся человеческим уровнем. Конечно, — добавил он, — это не потому, что нам не хватает страсти или стремления. Скорее, мы считаем, что если вы стремитесь к чему-то выше человеческого уровня, имеется серьезная опасность упасть ниже его.

— Но вера, рабби. Если у вас есть вера в величие и славу Господа…

— Да, но у нас нет…

— Нет веры? — Священник был шокирован.

— Никакой предписанной нам веры. Наша религия не требует этого так, как ваша. Я подозреваю, что это своего рода особый талант, которым одни обладают в большей степени, чем другие. В сущности, наши взгляды соответствуют словам пророка Михея[31]: «Чего требует от тебя Господь, кроме как ходить путями Его?».

— Разве это не то же самое?

— Не совсем. Можно идти Его путями и все же сомневаться в Его существовании. В конце концов, вы не можете всегда контролировать ваши мысли. Когда вы подтверждаете вашу веру, разве это не подразумевает, что непосредственно перед подтверждением вы сомневались? Наши сомнения не сопровождаются чувством вины и страха, которые приводят в отчаяние ваших людей. Думаю, с точки зрения психологии это более безопасно.

— А вы, рабби, вы веруете?

Рабби улыбнулся.

— Подозреваю, что, как и вы или — раз уж на то пошло — кто угодно, иногда верую, а иногда нет.

Стюарт поднялся.

— Мне пора сматываться, рабби. Мы скоро едем. До завтра, наверное? — Он неуверенно кивнул священнику.

— Конечно, Стюарт.

— Езжай осторожно, — сказала Мириам.

Рабби огляделся и заметил, что почти вся молодежь ушла. Он взглянул на Мириам и обратился к отцу Беннету:

— Думаю, нам…

В эту минуту подошел профессор Ричардсон.

— Нет-нет, рабби, вы не уйдете сейчас. Мы ждем Люциуса Рэтбоуна. А, вот и он!

Профессор поспешно отошел, чтобы приветствовать нового гостя.

— Люциус Рэтбоун?

— Поэт, — объяснил отец Беннет. — «Песни гетто». «Блюз»… Наш местный поэт. Билл Ричардсон говорил, что он может заглянуть.

Рабби с любопытством посмотрел на дверь и увидел высокого, светлокожего негра лет сорока, великолепно выглядевшего в белом свитере с высоким воротом и черном шелковом пиджаке в стиле Неру. На шее у него висела серебряная цепочка с медальоном, который он теребил пальцами. Пока Ричардсон под руку вел его через комнату, он раздавал направо и налево мимолетные улыбки; между тонкими, словно наведенными карандашом усиками и небольшой эспаньолкой сверкали крепкие белые зубы. Ричардсон говорил, а он, высоко держа голову, смотрел из-под прикрытых век вдоль своего орлиного носа.

Они подошли.

— Рабби Смолл заменял на этой неделе Боба Дорфмана, Люциус. Миссис Смолл, рабби, Люциус Рэтбоун.

Поэт протянул руку и позволил рабби пожать ее. Не отпуская его, Ричардсон обнял рабби за плечи.

— Теперь, когда молодежь ушла, рабби, мы можем вместе спокойно выпить чашку кофе за столом.

— Мы действительно должны идти, профессор. У нас приходящая няня…

— Для чашки кофе время уж точно найдется.

Рабби согласился. Вокруг стола сидело человек двенадцать, и обращались они в основном к поэту.

— Пишете сейчас что-то новое, Люциус?

— Что вы думаете о заявлении Прекса по поводу Афро-американской студенческой лиги?

— Вы слыхали о новом департаменте городской социологии, Люциус?

Для рабби было очевидно, что они пришли не ради него, а в расчете на встречу с поэтом. Очевидным было и то, что он наслаждается их вниманием. Он отвечал на вопросы иногда с сарказмом, иногда даже язвительно, но всегда с безапелляционной уверенностью. И если его ответ смущал спрашивающего, он откидывал голову назад и громко смеялся, как бы для того, чтобы ясно показать, что у него не было никакого злого умысла. Он словно играл с ними. Заметив, что рабби смотрит на часы, он окликнул его через стол:

— Вы же не собираетесь уходить сейчас, а, рабби? — будто сама эта мысль обидела его.

— Боюсь, что мы должны…

Лицо поэта приобрело лукавое выражение.

— Вы знаете, мой дядя был раввином.

— Правда? — сказал рабби, хотя и понял, что его провоцируют.

Голос Рэтбоуна внезапно перешел на более высокий тон, почти на фальцет, и он заговорил на уличном диалекте негритянского гетто.

— По крайней мере, так мы его называли. Он был проповедником, в витрине у него стояла церковь, которую он называл Храм Сиона. Преподобный Люциус Харпер. Меня назвали в его честь. Мы всегда называли его рабби Харпер. Мой старый папаша сказал как-то, что тот сам придумал эту религию, чтобы подмазаться к домовладельцу-еврею и не платить за аренду. Но рабби Харпер заявил, что он это сделал по убеждению и что мы, бедные чернокожие, жили бы богаче, если бы остались верны Ветхому Завету. Что вы думаете об этом?

— Естественно, я думаю, что это так, — сказал рабби.

— Да? Тогда как получилось, что все магазины в округе, которые наживались на нас, принадлежали евреям?

— Послушай, Люциус… — Профессор Ричардсон был явно обеспокоен.

На обычно бледных щеках рабби появился румянец. Он сказал спокойно:

— Я знаю только одного еврейского торговца, у которого был магазин в негритянском районе города, где я вырос. Его отец открыл магазин задолго до того, как ваши люди переехали в этот квартал. Он вовсе не был богат. Он не мог продать магазин, и у него, конечно же, не было денег, чтобы закрыть его и открыть новый в другом месте. В конце концов, все решили за него, когда в районе были беспорядки. Ему разбили окна и обчистили все полки.

Негр не смутился; напротив, он впился в рабби взглядом, и когда заговорил, это был опять нормальный поставленный баритон, в котором звучало обвинение.

— И от меня ждут, что я буду шокирован тем, что мой народ, наконец, вышел из повиновения и вернул себе немного своего имущества? Четыреста лет вы угнетали нас, издевались над нами, порабощали нас, отнимали у нас наше наследие и наше мужество…

Рабби поднялся, Мириам тоже встала.

— Нам действительно надо идти, миссис Ричардсон.

Он повернулся к негритянскому поэту.

— Те четыреста лет, о которых вы говорите, мистер Рэтбоун, мой народ жил в гетто Европы — в Польше, России, Германии — и там не было никаких негров. Мой дедушка, приехавший в эту страну из маленького городка в России в начале века, как и остальные мои предки, никогда и не видел ни одного негра, а уж тем более не порабощал его, не издевался над ним и не отнимал у него его мужество. — Мириам подошла и стала рядом с мужем; он взял ее за руку. Теперь он смотрел прямо в сердитые глаза красивого, светлокожего негра. — Вы можете сказать то же самое о ваших предках, мистер Рэтбоун?