Киборг-национализм, или Украинский национализм в эпоху постнационализма - Сергей Васильевич Жеребкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Основу большевистской гендерной политики в Украине составляла стратегия женской политической субъективации – а именно, стратегия так называемой активизации – вплоть до трансформации- то есть задействования женщин в качестве новой, трансформированной рабочей силы: на фронте, на заводах, в деревне, на войне. Однако данная стратегия женской активизации/трансформации неизменно совпадала с их активизацией вне семейной сферы и сопутствующей этому активизацией их сексуальности вне семейной копулярности. Поскольку жившие по старым общественным нормам женщины были не готовы к новым стратегиям активизации в качестве новой рабочей силы, их необходимо было максимально «освободить» – «раскрепостить» там, где они были более всего закрепощены, то есть в семье. Больше всего этому мешало буржуазно-семейное законодательство и нравственные ограничения, связанные с религией. Поэтому при решении так называемого «женского вопроса» большевики с самого начала сделали ставку, во-первых, на борьбу с религией и, во-вторых, на отмену буржуазного семейного законодательства. Выступая перед участницами 1-го Всероссийского Съезда работниц в ноябре 1918 года, где в основном присутствовала женская часть Красной Армии, Ленин назвал основной заслугой советской власти перед женщинами на данном этапе то, что «источник буржуазной грязи, подавленности, униженности – бракоразводный процесс – советская власть уничтожила полностью».[100] На практике это означало, что в УССР была предельно упрощена процедура заключения/расторжения браков и провозглашена отмена различий в положении брачных и внебрачных детей. Кроме того, освобождённые украинки стремились как можно скорее заменить процедуру церковного венчания оформлением брака в гражданском учреждении. Ленин по этому поводу говорил украинским женщинам на Съезде: «в городах и фабрично-заводских местах этот закон о полной свободе брака прививается хорошо, а в деревне это часто-часто остается на бумаге. Там до сих пор преобладает церковный брак».[101] В результате в ситуации, к которой большинство населения бывшей Российской империи было не готово, в УССР началась сексуальная революция. Замена религиозной идеологии научным атеизмом для большинства женского населения означала отказ от традиционного понимания любви как идеалистического/романтического феномена и замену его «материалистическими» формулами понимания любви – тезисами о том, что любовное чувство – это «половой инстинкт», или что «нет любви – есть только сексуальные потребности». Традиционные представления о любви подвергались решительной критике и переосмыслялись с самых различных точек зрения, включая материалистическую точку зрения гигиены. Отношение разводов к бракам в начале 20-х годов в крупных городах доходило до 4:5.
Ощущение колоссальной сложности и запутанности семейных и любовных отношений, которые еще недавно представлялись такими понятными и регулируемыми, хорошо выражено в романе украинского писателя Александра Копыленко Визволення (Освобождение) (1929). В нем коммунист Петро Гамалия в условиях нового коммунистического государственного строительства оставляет жену без средств к существованию с тремя детьми и уходит к другой женщине. «У нас, у большевиков, – объясняет он старшему сыну, – еще не выработана прочная моральная норма, закон, который бы регулировал также и такие дела».[102]
Трансформативный пафос новой советской украинской женской политической субъективации в украинской советской литературе 20-х годов является настолько радикальным, что революционным образом формулирует невозможную для дореволюционной украинской культуры идею морального приоритета бывшей «падшей женщины», женщины-проститутки над «обычной», ординарной женщиной, ориентированной на ценности патриархатной семьи, -например, в романе Ивана Ле Юхим Кудря (1927). В нем сельский активист Данило отказывается от любви своей невесты Насти, которая мечтает о традиционном семейном счастье и материнстве, и избирает Одарку Кудрю, бывшую любовницу белогвардейского офицера, зараженную сифилисом. «Нет, Настя не по мне, – размышляет Данило. – Одарка боролась за жизнь. Хоть за плохую, собственническую жизнь, но боролась. Перед Одаркой страшная жажда мести за искалеченную жизнь, за измученную душу, а Настя … готова в первый же удобный момент стать всего лишь матерью».[103]
Одним из наиболее распространенных литературных фабул новой советской украинской литературы, посвященной женщине, приходящей в Революцию и коммунистическое строительство, является рассказ о судьбе проститутки, которая, в отличие от несчастных, погубленных «падших женщин» прошлой эпохи, становится комсомольской активисткой. Это и Катря в Тракторобуді (Тракторострое) (1931/32) Натальи Забилы, и Клара и Катя в В імлі позолоченій (Во мгле позолоченной) (1929) Михайла Ледянко, и Атаска в Повісті про комуну (Повести про коммуну) (1930) Костантина Гордиенко и многие другие преобразованные героини. Например, в Тракторострое бывшая уличная проститутка Катря Полякова поступает работницей в коммуну на строительстве завода и доносит в ГПУ о вредительстве на стройке, после чего она перерождается в полезную для советского общества гражданку и комсомолку. Так же перерождается и Катя в романе Ледянко – эта «последняя женщина среди шахтеров» вдруг ощущает в себе человеческое достоинство, когда подпольщик Трохим предлагает ей помочь заключенным шахтерам-революционерам. «А разве я могу? – спрашивает Катя. – Плохая такая…» «Почему плохая… – отвечает революционер. – Ты из рабочих, ты наша…»,[104] неявно подтверждая при этом знаменитый тезис западной феминистской теории о приоритете социальных маркировок субъективности над биологическими. Другой герой этого же романа, Матвей Столяров, женится на зараженной сифилисом Кларе, которая, желая спасти своего возлюбленного, позволила поцеловать себя сифилитику.
Не смотря на то, что образ материнского продолжает в этот период украинской культуры преобладать над другими женскими образами («в немногочисленном ряду женских образов образ матери заслонил собою все другие образы»,[105] – пишет классик украинского, советского и мирового кино Александр Довженко), однако при этом в теме материнского (в том числе «материнского языка», столь значимого в западной феминистской теории в философских концепциях Люс Иригарэй или Юлии Кристевой) акцент ставится связь материнства с насилием. С одной стороны, в мужском советском украинском литературном дискурсе по-прежнему акцентируется традиционно тяжелая «материнская доля» («Детей было много, – пишет Довженко, – четырнадцать – переменный состав, из которого осталось двое – я и сестра. Остальные умерли в разное время, почти все не достигшие трудоспособного возраста, и когда я сейчас вспоминаю свое детство и свою хату, то всегда, когда бы не вспоминал, вспоминаю плач и похороны»[106]); с другой – производится образ активной и насильственной матери, агрессия которой в первую очередь направлена не против государства и его новых социальных советских порядков, но – в духе радикально-феминистской теории – против мужчин.
