Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

— Кто? — спросил он. — Кто принес мандарины? Ведь должен был я.

— Угощайтесь, — сказала Вера и поставила вазочку на стол, — я болела, а больным обязательно приносят мандарины.

— А где пианино, они должны были лежать на пианино.

— На пианино? — переспросила она удивленно. — Пианино я продала.

Она сходила на кухню и вернулась без миски и передника, и белая шаль крылатилась на плечах. Вера села в кресло. Он глядел на нее, отыскивая иное и тоже важное, но не было выреза ночной рубахшки, грудь мягко укрывал свитер, а руки Веры разглаживали на коленях юбку.

Все смешалось в голове Феликса. Он рухнул на колени и припал щекой к ее бедру.

— Вера! — только и мог вымолвить он, страстно желая умереть сейчас, тут же у ее ног.

— Встаньте, Феликс, — твердо сказала она, — я не желаю видеть вас на коленях ни при каких обстоятельствах. Встаньте, очень прошу.

Ее рука легла на волосы и чуть отвела его голову. Он схватил эту руку и поцеловал, но она отняла ее. Потом очень сосредоточенно и долго поправляла повязку на горле. Затем в мягких зашнурованных полукедах прошлась по комнате и, заложив руки за спину, прислонилась к изразцовой печи.

— Садитесь, Феликс, — попросила она, — возьмите в руки книгу — книга успокаивает.

Он сел в удобное кресло, взял со стола книгу, ветхую, тисненую, и, действительно успокаиваясь, подумал: что это я? Мелодрамы на коленях, перед Верой, пусть самые искренние и пылкие — ничто! Теперь его не будоражил запах, и он, вдохнув такой домашний аромат печеного теста, старой мебели и паленого воска, увидел и был чрезвычайно обрадован слепящей белизне комнаты и высоте потолков. Здесь живет Вера, подумал он, разглядывая вещи, узнавая их, будто был здесь не впервые, и радуясь. Стол под белой скатертью с изрезью ришелье. Это вышивала Вера, отмечал он. Самовар, поднос, щетка, старинная, изогнутая. Этой щеткой Вера сметает крошки. Кровать под золотистым покрывалом, сияющая никелевыми шарами. Вера ложится под это покрывало, включает зеленое бра и читает перед сном.

Книги, много книг, мерцающих тиснением, и Верины руки держали каждую из них. Вера задумчиво стояла у печи, а он по-детски удивлялся, глядя в окно, где прямо за тюлевой занавесью раскинул мраморные руки крест, и ему становилось так светло и покойно. То ему казалось, что за окном лежал снег и было Рождество. Потом, отдаляясь, он видел Верин дом то на холме в ночи, то осенью под мокрыми ветрами, то душным летом под тихой луной, но всегда с открытой дверью, беззащитный, одинокий. И Феликс вспомнил: крест под окном и свет лампады — это и есть стерегущие дом. Воры не украдут.

— Что вы там шепчете? — спросила Вера.

— Кто лежит под крестом? — спросил он.

— Настоятель храма и просветитель Руднев Иван Алексеевич.

Они помолчали, и он подумал, что так, с руками за спиною, любила стоять мама, и был обрадован, что Вера напомнила о маме.

И будто считывая с ветхой книги на коленях, он размышлял: она — самая любимая из всех женщин в моей жизни. Она рядом, но бесконечно далека, потому что в иное время я увлекся, ошибся и нагромоздил завал из чуждого по духу, из сверкающей Натали и ее дьявольских прелестей, из заморских платьев, джинсовых пуговиц, из желтых роз, красных гладиолусов и чужих денег. Он, откинувшись в кресле, глядел в окно, было тихо и грустно, а Вера все так же стояла у стены, спокойно, но удерживая на расстоянии.

— Деньги, которые мне не принадлежат, будут возвращены, — пообещал он, — жалею, что не сделал этого раньше. Прозрение всегда опаздывает… особенно у недалеких и ничтожных.

— Зачем уж так? — сказала Вера. — Вы совершили ошибку, которую исправите.

— Нет, Вера, если человек присваивает себе нечто инородное, чужое или нечестно добытое, он безвозвратно теряет неоценимое, свое. Потерял и я.

Он впервые ощутил, как радостно в этой комнате, в запахах тленных и вечных говорить Вере правду, какой бы она ни была. Голос без напора передает истинный смысл, и нет в Феликсе больше двойственности, всю жизнь раздиравшей его.

В комнату тихо и бочком вошел Павлик, он поклонился Феликсу, обнял сестру, прильнул щекой к ее плечу, виновато и влюбленно стал глядеть на губы Феликса, а Вера так и стояла у печи, держа руки за спиной, и Феликс снова заговорил о стариках на диком берегу, о Ванятке, о своем камне, который должен найти, он говорил о маме и о том, что всю жизнь искал ее могилу, но не нашел. Вера тихо сказала:

— Найдете, обязательно найдете.

Он говорил о белоснежном цвете и запахе акации и видел то мягкий свет икон, то белый крест за белой занавеской и Веру, внимательную и заинтересованную, и это был праздник, в котором он никогда доныне не пребывал, праздник в высокой, полной света комнате, в запахе воска, Вериных волос и крахмального белья. Светлый праздник, который тек полноводной глубокой рекой.

— В моей жизни была единственная убежденность, — сказал Феликс, — на которую я мог опереться: я должен был писать, кому и для чего — не знаю, но должен. Но и в романе, блуждая в прошлом, размышляя, я не нашел ответа.

Он достал из сумки папку и положил на стол.

— Тут я истинный. Очень прошу вас, Вера, прочтите и оставьте себе, на память обо мне. — Он опустил глаза.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем Вера тихо сказала:

— Спасибо, Феликс. — Она отошла от стены, взяла рукопись, и он облегченно вздохнул, потому что Вера не вернула папку, и было счастьем видеть свой труд в ее руках, видеть, как Павлик метнулся к комоду, подал белоснежное полотенце и Вера аккуратно и серьезно, как и все, что делала — в пространстве и во времени, обернула папку этим полотенцем и спрятала в комод, а Феликс, полный радостной грусти, вспомнил о докторе и опять увидел дом со стороны в ночи. Он будто глядел в окно сквозь тюлевую занавеску и видел стол и кипящий самовар, и доктора, и Веру под зеленым светом абажура. Они будут пить чай с малиновым пирогом. Потом Вера развернет полотенце и будет читать роман, размышляя.

Я знаю, я недостоин, но я рад за них, и нет у меня ревности, и ничего я не спрошу о докторе. Это была мысль резкая, она напомнила о Белоголовом и Бауэре, и он, зная, что сюда, в Верин дом, они не придут, все же сказал:

— Вера, я очень хотел бы, чтобы церковь отмолила кровь, которая лежит на мне.

Треснула пружина, сломался праздник. Вера напряглась.

— Кровь? — чуть выдохнула она. — Еще и кровь? Наверное, на вашем автомобиле?

Павлик беззвучно заплакал. Она долго и внимательно поправляла ему рубашку и, окончательно совладав с собой, подняла голову, и не было ни испуга, ни презрения на лице ее, она глядела спокойно, широко открытыми голубыми глазами. Наконец строго сказала:

— Церковь крови не отмаливает. Если вы раскаиваетесь, то расскажите все священнику на исповеди.

И Феликс заскороговорил:

— В войну под самолетом люди разбегались, словно мураши, но я не видел их лиц, а те, в лесу… они встали предо мной, как вы сейчас, Белоголовый — у него один глаз голубой, другой карий — и Бауэр…

Он удивленно молчал, глядя, как Вера облегченно вздохнула и распускалась, словно бутон, и не было больше бледности на лице ее, впервые она поглядела, как показалось ему, влюбленно и перекрестилась на образа, с молитвой:

— Погуби, Господи, крестом Твоим борющих нас, — и с великим облегчением сказала: — Феликс, эта кровь на вас не ляжет. Отец Сергий Радонежский благословлял Дмитрия, а Патриарх всея Руси Алексий в войну на Красной площади танки святою водою кропил. Вы защищали свой народ, и я горда вами. — Она зарделась и тихо прибавила: — Папа в войну, прежде чем принять сан, артиллеристом был.

Павлик подкрался бочком, обнял Феликса, поцеловал в губы и зажестикулировал, замычал.

— Он говорит, — пояснила Вера, — что будет молиться за вас.

Феликс, подняв взор, удивился высоте потолков и подумал: именно под таким высоким потолком в комнате, полной света и покоя, и должна жить Вера.

— Вера! — сказал он. — Сильны были бесы, но это не оправдание — я накажу себя сам.

Он не пожелал ничего узнавать о докторе, ибо был убежден, что справедливо наказан и Вера ушла от него навсегда.

Он повесил на плечо пустую сумку, поцеловал Павлика, поклонился Вере и, переполненный торжественной ясностью, вышел из комнаты. Она проводила его и на пороге сказала:

— Феликс, все не так плохо, вам нужно успокоиться, я верю — вы найдете силы.

Феликс взял ее руку и поцеловал, и она не отняла ее.

Он скорым шагом пересек двор и из переулка, сквозь ограду оглядел дом: рдело окно, дверь была приоткрыта, крест все так же, раскинув руки, стерег дом. Но Веры на крыльце не было. Из широко открытых дверей храма, как некогда в детстве, доносились звуки песнопения. Феликс долго слушал, упершись лбом в решетку, затем, давясь слезами, сказал: