Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

— Вы видели? Нет, на это надо было только посмотреть, иначе вы ничего не видели. Он оплевал весь двор. — Она торжествовала, победно, зло. — Извиняюсь, брезгую, тошнит, смотреть не могу. Убрался, и дышать легко, — вещала она из окна бухгалтерии.

Капитан у фургона курил и слушал. И тогда произошло невероятное, отчего Феликс хлопал себя по щекам, убеждаясь, что он в своем уме и трезв. Он ясно слышал и видел Акралену Петровну в окне бухгалтерии и не мог не поверить ушам и глазам своим, но готов был поклясться, что в следующее мгновение голос ее доносился из военного фургона:

— Это все вы, Нудельман, все пугаете, все кликушествуете, ишь как от вас мочой несет, а еще аптекарь.

Потом зазвонили в графин и заговорило много голосов, а ее перекрывал все. Капитан захлопнул дверцу, и голоса исчезли. Феликс не успел опомниться, как новое происшествие заставило оцепенеть. Сапоги капитана приблизились к оконцу, потоптались перед самым лицом. Феликс притаился. Капитан откашлялся и громко сказал:

— Феликс Васильевич, любезный, не надоело тебе по чердакам и подвалам собирать паутину — выходи! Хлебнем по глоточку, да и прощаться будем.

Феликс молчал. Капитан присел на корточки, звякнул в стекло камушком и, поглядев поверх головы Феликса, добавил:

— Ну, как знаешь, не поминай лихом. Прости, если обидел чем. Но все же я тебе оставлю весточку. Я рад за тебя, очень рад.

Упал окурок, сапог раздавил его и двинулся к кабине, потом клацнула дверца. Выхлопная труба заклекотала и пустила в окно, прямо в лицо Феликсу черную упругую струю дыма. И странно, спущенная шина стала подниматься. А как же коробка, как сломанный зуб? Колесо, словно жернов, повернулось, тронулся борт, и в подвале стало светло. У ворот прозвучал сигнал, сторожиха опустила цепь, и машина неуклюже выехала со двора.

Феликс пожелал тихо исчезнуть, но у проходной путь ему преградила Акралена Петровна с тазом в руках:

— Золотце мое, слава богу, пронесло, уехали. Теля беленький, видишь? Будет настоящий бал.

У склада стоял белый теленок. Конторские кормили его сластями, теленок отворачивал влажный нос. «Гляньте, аристократ какой — пончики не ест, ишь, негодник, слюну пустил, а не стыдно перед дамами?» Голоса были чужие, и Феликс видел лишь белую морду, рыжую бровь и влажный, удивительно красно-рубиновый глаз бычка. Боже, он альбинос, и лейтенант был тоже альбинос, но один глаз у него был голубой, а другой карий, как все было давно, а я помню.

Подошел и сантехник с оселком и ножом в руках и стал чертить заскорузлым пальцем по вздрагивающей белой шерсти, объясняя:

— Это пашенинка, а это бочок, это грудинка называется. С жареным лучком — эх, хорошо, а тут, на горлышке — зарез, здесь мы его немного ножичком и пощекотим.

Почему этот слесарь приседает, выкидывая то руки, то ноги, и делает непонятные знаки? А дамы? Дамы виноваты, возбуждены, глаза расфокусированы. Как хорошо знал Феликс эти лица, бледно-любопытные, присутствующие при чужом крушении. И никто не усомнился, а ведь над ними нависло. Нудельман умный человек, сказал: «Там яма», но дурак торжествует, описывает полный круг, пока не рухнет — тогда поверит, да поздно, уже в яме. Опять я вспомнил Белоголового, и никуда я не уйду с фабрики, подумал Феликс.

— Послушайте, женщины, а стоит ли? — страстно желая увидеть другой глаз бычка, сказал Феликс. — Такой чудный белый бычок, его б в колхоз, пусть бы побегал по лужкам.

— Ты что, свежанинку не любишь? — взревела Акралена Петровна. — Чагунов, когда же, когда, наконец?

— Да за сарай гоните. Механик, глядеть пойдешь?

Феликс не ответил, удивляясь абсурдной мысли, возникшей в голове. Это Белоголовый! Это он! И этот бычок — он отмучается за меня и спасет меня. Как можно? Можно! И Феликс стал отыскивать нечто нужное, зная, что оно обязательно сейчас объявится. Ящик под стеной. На нем сидел Нудельман. Нет, ящик не мой.

«Ганс» бил ровно. Труба дымила в небо тяжело и желто. Будет дождь. И взгляд остановился на репродукторе. Вот! Это! Надо встать под столб. И Феликс, не удивляясь и не задавая вопроса — для чего надо? — встал под столб. И тогда над фабрикой, над черными лужами, над кривыми постройками и толевыми крышами грустно повисли тихие звуки рояля. Вот почему я остался на фабрике — именно музыка всегда приходит ко мне в самые трудные минуты моей жизни, подумал Феликс. А музыка, уводя из реального, опахивала незримым веером, делая его маленьким и беспомощным, взяла за ручку и повела, и Феликс слышал лишь тихий шелест жухлой акации да мягкую россыпь звуков. Но при чем здесь белоголовый бычок? Не спрашивай — ответа нет. Он показался себе маленьким среди громоздких и тяжелых предметов, среди огромных, словно мамонты, людей.

Я ничего не ел, я голоден, и как хорошо, что крохи не нашлось в моем шкафу. Не стало черных луж, но кто там тянет на веревочке белоголового бычка? Кто подгоняет хворостинкой? Что за знаки с ножом в руке показывает слесарь? А дамы? Почему не слышат музыку? Земля под ногами стала мягкой, тело утратило вес, и двор с черными крышами, лужами и дымящей трубой под звуки, тихие, но ясные, словно дредноут отплыл прочь, оставив зеленый берег, изумрудную воду и меднорайское небо. На зеленый холм пришли дамы. И какие же они были грациозные, стройные и красивые! Он увидел их в оранжевом, непонятно откуда проникающем свете в безотносительных друг к другу позах.

Акралена Петровна, опустив голову и улыбаясь чему-то своему, задумчиво заплетала косу, и медный свет лежал на округлом плече. По зеленой мураве расхаживал белый бычок. Ада Юрьевна сидела на берегу, опустив ноги в воду, шептала в гладь, и белые водяные лилии лежали на коленях. Феликс продолжал влюбленным взглядом отыскивать нечто важное, совершенно необходимое, без чего он и дышать бы не мог. А таинственные музыканты с каждым ударом по клавишам или движением смычка поднимали его выше и выше, и музыка кисеёй обволакивала Феликса, и восторженность в его груди пенилась и, казалось, вот-вот перехлестнет через край. И Феликс боялся, что музыка иссякнет, и шептал: «Пожалуйста, еще, маэстро, будьте так добры». И тогда на краю поля на фоне неба он увидел Веру с букетом полевых цветов. Это было так торжественно, и ему стало так покойно и легко, что он прошептал: «Вера, мне никогда не будет так хорошо». — «Будет, — улыбнулась Вера, — я все прощаю вам, мой Феликс, я русская, оглянитесь». Феликс увидел насмешливую женщину в голубом и узнал ее. «Мама, я сегодня найду тебя». Ему стало еще лучше. Но что-то изменилось, будто чуть зримо подвернули окуляр, кисея порвалась, и картина стала мутной, все поползло вниз и вбок. Акралена Петровна была замкнута и зла. Бычок угловат и напряжен. Горько повеяло паленым. Аккорды стали тяжелы, и от радости не осталось и следа. И Феликс, к ужасу своему, увидел, что белая спина бычка горит, красно и ядовито, дым течет в небо. А Вера скрылась за зеленым холмом, сперва по пояс, а затем и вовсе. Феликс мучительно пытался ее позвать, но не мог издать ни звука. Угасала и медная даль. А Акралена Петровна была вся из литого чугуна, в жестяной юбке, и он услышал скрежет, какой-то жестяной звон. Это она, скрипя ржавыми вертлугами, двинулась на Феликса с чем-то бело-красным в руках. С чем?

— Девочки, Чагунов его давно «уже», и так быстро, так мужественно это сделал. Ну, просто настоящий мужчина этот Чагунов.

Возбужденная, омерзительная человеческая речь проломилась в череп. Феликс открыл глаза. Твердо прошествовала Акралена Петровна с белой головой в руках, а следом дамы облепили и волокли, словно муравьи, нечто красное. Что это? Что за человеческая многоножка вползает в контору? Откуда белая голова? Меня давно оставил Белоголовый, но надо увидеть его, надо, думал Феликс, разглядывая свою руку и не узнавая ее. Он опять подчинился этому «надо», отцепился от столба и словно нырнул в бухгалтерию, в глубинный сумрак с глыбами шкафов, столов, сейфов — качнулись бледные лица. Сдерживая дыхание в парном духе мяса, он отыскивал нечто важное и белое, но не мог отыскать. Как и много лет назад на той зеленой лесной опушке, его затылок, его черепную кость пронзил взгляд и впился в мозги. В голове звонко треснуло какое-то зеркало, заскрипело битое стекло. Феликс схватился за спасительный металл, но впервые в жизни железо не помогло.

Он мучительно вслушивался в скрежет в своей голове, пытаясь услышать голос. Чей? Он не знал, чей. «Надо» обернуться, «надо», задыхаясь, весь в поту шептал он и оглянулся. Белоголовый, как обычно, не опередил его взгляд, не юркнул за косяк, а продолжал глядеть со шкафа. И Феликс разглядывал его бледное лицо — глаз голубой, другой карий, и тихо, задумчиво моргнули эти глаза. Сквозь скрежет стекла в голове своей Феликс услышал глухо чужую речь: «Не стрелять! Он даст пользу только живой!» Феликс побелевшей рукой прикипел к железу, а Белоголовый не исчезал. Но наконец по лицу поползла серая паутинистая тень, глаза стекленели и глядели сквозь Феликса на что-то серьезное, видимое лишь им одним. Феликс сощурил веки, стиснул зубы, а когда снова открыл глаза, то не было лейтенанта, а со шкафа удивленно глядела белая голова бычка в красном венчике курчавой шерстки. Она разглядывала то, что некогда было белым бычком: красную тушу, бесстыдно раскинувшую ободранные ноги на бухгалтерском столе, грязные копытца на несгораемом сейфе, белую влажную шкуру в рулоне на окне. Удивляясь нежной белой гофре, голова глядела на гортань и розово-пенистые легкие в зеленом эмалированном тазу. В чугунке на примусе шипела, жарилась и смердела печень. А Чагунов с придыхом расчленял топором. На гроссбухи в шкафах, на счеты и чернильницы, на подушечки на стульях, на бледные лица, на персты, справедливо кому и сколько указующие, летели брызги и мясное крошево.