Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма - Фаина Сонкина

На обратном пути перед самолетом мы день провели в Бостоне, который мне очень не понравился: шумно, грязно, город «челюсти», как я называю это скопление небоскребов, мостов, грязнющего метро и толпы людей. Но есть, есть дивный старый город, не то Одесса, не то мой родной Днепропетровск в моем раннем детстве. Мощеные узкие улицы, небольшие, в зелени, дома со ставнями, тень от широколиственных деревьев и тишина. Эти улицы – для богатых людей только.

И еще Гарвард, конечно. Лица совсем другие, чем в Канаде или Нью-Йорке, любимые мною, интеллигентные молодые и старые лица; так это было хорошо видеть. Но мы с радостью вернулись в такой теперь уже близкий, и понятный, и милый Монреаль. Полет же из Бостона длился всего один час. И вот уже я сижу за своим столом, над которым твой портрет и старая гравюрка Александринки, привезенная из моей комнаты в Москве. Помнишь ее? Будь здоров, только здоров. Как я хочу, чтобы все было хорошо в университете!

Целую тебя нежно.

Всегда твоя, только твоя Фрина

Марина кланяется, грустит, что встреча с тобой откладывается до зимы.

28 июня 1993 года

28/VI-93

Юрочка, дорогой мой друг!

Пишу тебе снова «под небом Африки моей»: за окном +32, но в квартире у меня гудит кондиционер и жить можно. Вчера вечером выбралась смотреть какой-то итало-американский фильм странного названия «Комфорт от постороннего» (это я так буквально перевожу с английского); народ на него валом валит, а я пошла потому, что в аннотации была обещана Италия. Действительно, все происходит в Венеции, идиллическая любовь; но кончается ужасами и кровью. Герой хорош, как ангел, героиня – тоже, говорят на лондонском английском, который я лучше понимаю, но вот почему герою горло перерезали в конце бритвой, я так и не поняла. Смешно? Оказалось, фильм ужасов.

(Ты собирался мне рассказать, ЗАЧЕМ нужны фильмы ужасов, но так и не успел…) Но <…> Голливуд удивительно сумел показать Венецию, и я пыталась увидеть ее розовые дворцы и церкви твоими глазами. Ты ведь ее видел дважды: с Зарой и, потом, один. Попытка приблизиться к тебе. А еще я перечитала биографию Пушкина, и совсем иначе, чем в первый раз: меня интересовал сейчас ты, а не Пушкин. И было невыразимо горько от драмы твоей, а не его, жизни. И сколько горечи в этой, такой оптимистической, книжке, какие глухие времена твои в ней звучат! <…>

Меня ужасно мучает беспокойство о тебе. Два моих звонка – и я ничего не узнала от Саши. Почему ты в больнице? Может быть, она не понимает мой русский язык? И почему же ты не пишешь ничего о болях и болезни своей, давая почву для моих Бог знает каких мыслей? Молю Всевышнего, чтобы обошлось и на этот раз.

Очень я огорчена тем, что Марина не едет летом в Москву; может быть, только на Рождество, в декабрьские каникулы в колледжах. Я тебе уже писала, – повторяюсь, – что ее взяли на следующий семестр в два колледжа, причем на более чем полную нагрузку. Это означает, что если дальше и не будет работы, то она заработает деньги на следующий семестр. Главное же то, что она очень увлечена и радуется, но необходимо лето использовать для серьезной подготовки, а уж поездка никак не вписывается. Обе мы огорчены главным образом тем, что не состоится встреча с тобой. Сколько надежд я на нее возлагала! <…> Будем надеяться, что все еще будет хорошо и она увидит тебя, а я, если зимой получу гражданство, то первая поездка моя будет, мой дорогой, к тебе, к тебе.

Канада же свои «ворота» накрепко закрыла для визитеров из России и Украины. Были здесь актеры из Москвы, которых пустили, потому что они побывали в Канаде дважды и дважды возвращались. Они нам рассказали, что на внешней стене канадского посольства на Сивцевом Вражке в Москве висит сообщение посла о том, что, к его сожалению, он не может, от имени своего правительства, разрешить гостевые поездки в Канаду, поскольку у него нет доказательств обратного возвращения гостей. Каково? <…>

Перед нашим отъездом там было вывешено что-то подобное для жертв Чернобыля, которым Канада очень сочувствовала, но пригласить их для лечения никак не могла. Песня эта имеет два разных куплета: для канадцев, у которых растут налоги благодаря эмиграции – один куплет, для эмигрантов, которые ищут лучшей жизни – совсем другой по смыслу.

Обнимаю, нежно тебя целую.

Твоя навеки

Фрина[548]

3 июля 1993 года

Милая Фрина!

Получил твое письмо, полное тревог и опасений в мой адрес. Дорогой друг, заверяю тебя, что оснований для беспокойства нет (я, если бы не разленился, то мог бы это письмо писать сам, но лень-матушка раньше нас родилась)[549].

Прежде всего пишу о своем здоровье, потому что это тебя беспокоит. Оно совсем не плохое. Зрение хоть медленно, но продолжает улучшаться, и по другим показателям все в общем вполне благополучно. Конечно, все под Богом ходим. Меня беспокоит твое здоровье, особенно известие о глаукоме. Друг мой, не относись к этому легкомысленно. Ты пишешь об успехах Марины в вопросе служебных дел. Это меня глубоко и искренне радует. Дай Бог, чтобы там все развернулось хорошо. Конечно, по твоим словам, сейчас на нее навалилось слишком много работы. Но ведь мы с тобой знаем, что отсутствие работы тяжелее самой тяжелой работы. У нас эта истина вполне ощутима. Хотя пока что она не коснулась никого из близких мне людей, но тень общего развала все больше нависает. Ну да посмотрим! Одно из самых положительных последствий нашего жизненного опыта состоит в том, что, кроме здоровья и самых коренных основ благополучия наших близких, ни о чем больше беспокоиться не следует.

Я продолжаю что-то вроде работы. При содействии моих милых помощниц, из которых одна пишет это письмо[550]. Пиши мне.

Всегда жду вестей от тебя с волнением и нетерпением.

Будь, будь, будь здорова и счастлива, насколько это возможно, а обо мне не беспокойся.

Милая Марина! Нежно Вас целую и желаю Вам всего самого лучшего.

Ю. Лотман

3 июля 93.

Начало июля 1993 года

Мой родной Юрочка!

Приехала сегодня из загородного отдыха, и застало меня твое письмо, написанное тобою в больнице, твоей рукой. Это радость для меня. Почерк твой совсем не изменился, те же ТВОИ буквы, прямые и точные, как твои, дорогой, мысли. Немножко иногда не ровны строчки, но это такая малость. Марина работает много и радуется тому, что может серьезно готовить свои будущие курсы. Я горюю, что она не встретится с тобой, потому что никак не может ехать сейчас. Будем живы, еще увидит она тебя. Я-то вот когда тебя увижу? Читала твое письмо и горько, как всегда, думала, почему так о нас распорядилась судьба.

Ты знаешь, я всегда примеривала свою жизнь по чужой жизни, по стихам, по романам. Мне казалось, что я неправильно живу, что надо не так. Вот сейчас, случайно, я в первый раз прочитала книжку О. Ивинской о Пастернаке[551]. Конечно, она не такая крупная личность, как Н.Я. Мандельштам, и книжка-то никакая. Но: ее страдания, ее и его мученическая жизнь! А главное, что я там для себя вычитала, то, как она ему помогала, как поддерживала, как снимала боль. Я думаю, что если бы я была с тобой, то многие твои муки сейчас, в том числе и от отчуждения детей и внуков, не были бы для тебя так тяжелы. Я уж не говорю о быте, о секретарской работе, которую бы с радостью делала для тебя.