Красное и чёрное - Фредерик Стендаль

«Да ведь это сутана!» — решил он про себя и тихонько взялся за свои пистолеты, которые лежали у него под подушкой.

— Вы не бойтесь, ваше преподобие, он не проснётся, — говорил почтовый смотритель. — Мы его угостили тем вином, которое вы сами изволили приготовить.

— Не нахожу решительно никаких бумаг, — отвечал священник. — Одно бельё, духи, помада да всякие пустяки. Это просто какой-нибудь вертопрах из нынешней молодёжи гоняется за развлечениями. Курьер их, должно быть, тот, другой, который нарочно говорит с итальянским акцентом.

Оба они приблизились к Жюльену с целью обыскать карманы его дорожного платья. Ему страшно хотелось пристрелить их, как воров. Ведь это не грозило ему никакими последствиями. Он с трудом подавил в себе это желание. «Дурак я буду, — подумал он. — Испорчу всё дело». Они обыскали его одежду. «Нет, это не дипломат», — решил священник. Он отошёл — и хорошо сделал.

«Если только он дотронется до меня, несдобровать ему, — думал Жюльен. — Он ещё и сейчас может пырнуть меня кинжалом, да только я этого не допущу».

Священник повернулся к нему. Жюльен чуть-чуть приоткрыл глаза. Каково же было его удивление: это был не кто иной, как аббат Кастанед! И в самом деле, хотя оба эти субъекта и старались говорить не особенно громко, один из голосов с первой же минуты показался Жюльену знакомым. Он почувствовал неудержимое желание избавить землю от этой гнуснейшей твари.

«А миссия моя?» — сказал он себе.

Священник и его подручный ушли. Через четверть часа Жюльен сделал вид, что проснулся. Он стал кричать, поднял шум и перебудил весь дом.

— Меня отравили! Мне плохо! — кричал он. — Ой, какие нестерпимые муки!

Ему нужен был предлог, чтобы помочь Джеронимо. Он отправился к нему и нашёл его в полуобморочном состоянии от опиума, который им подмешали в вино.

Сам Жюльен, предвидя, что с ним могут сыграть такую штуку, поужинал одним шоколадом, который он захватил из Парижа. Как он ни старался, ему не удалось разбудить Джеронимо и уговорить его уехать.

— Пусть мне подарят всё неаполитанское королевство, — бормотал сквозь сон певец, — не проснусь, нет, нет! Спать так сладко!

— А семь владетельных князей?

— Подождут.

Жюльен уехал один и без всяких происшествий добрался до высокой особы. Целое утро он потерял даром, тщетно пытаясь добиться аудиенции. На его счастье, часов около четырёх герцог вышел прогуляться. Жюльен, увидев, как он направился пешком, не задумываясь, приблизился к нему и попросил подаяния. Остановившись в двух шагах от высокой особы, он вытащил из кармана часы маркиза де Ла-Моля и показал их, протянув ладонь.

— Следуйте за мной поодаль, — ответили ему, не взглянув на него.

Примерно в четверти лье от места их встречи герцог внезапно свернул и вошёл в маленькую кофейню. И вот тут-то, в грязной комнатушке низкопробной харчевни, Жюльен имел честь рапортовать герцогу наизусть свои четыре страницы.

— Повторите всё сначала, — сказали ему, когда он кончил, — и говорите медленнее!

Герцог записал кое-что.

— Идите пешком до следующей почтовой станции. Вещи и коляску бросьте здесь. Доберитесь до Страсбурга, как сумеете, а двадцать второго числа этого месяца (а было десятое) в половине первого дня будьте в этой же кофейне. Выходите отсюда не раньше чем через полчаса. Ни слова!

Это было всё, что услышал Жюльен. Но этого было достаточно, чтобы он проникся истинным восхищением. «Вот как делаются серьёзные дела! — подумал он. — А что бы сказал этот государственный муж, если бы услышал наших оголтелых болтунов тому назад три дня!»

Два дня ушло у Жюльена на дорогу до Страсбурга, где, как ему казалось, делать было совершенно нечего. Он добирался туда окольным путём и сделал изрядный крюк. «Если этот сатана аббат Кастанед меня узнал, то не такой он человек, чтобы упустить мой след... А уж как бы он обрадовался случаю посмеяться надо мной и провалить мою миссию!»

Аббат Кастанед, начальник конгрегационной полиции по всей северной границе, на его счастье, не узнал его. И страсбургские иезуиты, как ни бдительны они были, не подумали устроить слежку за Жюльеном, который в своём синем сюртуке, с орденом в петлице, имел вид молодого военного, занятого исключительно собственной персоной.

XXIV. Страсбург

Ослепление! Тебе дана вся пылкость любви, вся сила её предаваться отчаянию. Её пленительные радости, её сладостные утехи — лишь это одно не в твоей власти. Я не мог сказать, глядя на неё спящую: вот она, вся моя, во всей своей ангельской красе, со всеми своими милыми слабостями. Она сейчас в моей власти вся как есть, как создал её господь бог в своём милосердии, на радость и счастье мужскому сердцу.

Вынужденный провести в Страсбурге неделю, Жюльен, чтобы как-нибудь развлечься, предавался размышлениям о военной славе и преданности отчизне. Был ли он всё-таки влюблён? Он и сам не знал, он чувствовал только, что в его истерзанной душе Матильда властвует безраздельно, — владычица его счастья и его воображения. Ему приходилось напрягать все свои душевные силы, чтобы преодолеть себя и не впасть в отчаяние. Думать о чём бы то ни было, что не имело отношения к м-ль де Ла-Моль, было выше его сил. Честолюбие, мелкие утехи тщеславия когда-то отвлекали его от тех чувств, которые он питал к г-же де Реналь. Матильда поглотила его всего: мысли о будущем неизменно приводили его к ней.

И в этом будущем, каким оно представлялось ему теперь, его ждали одни только неудачи. Этот странный человек, которого мы видели в Верьере таким гордым, таким самонадеянным, теперь впал в другую крайность: скромность его доходила до нелепости.

Три дня тому назад он с великим удовольствием пристрелил бы аббата Кастанеда, но если бы теперь, в Страсбурге, какой-нибудь ребёнок повздорил с ним, он решил бы, что прав ребёнок, а не он. Перебирая в памяти всех своих соперников и врагов, с которыми он сталкивался в жизни, он теперь всякий раз приходил к выводу, что виноваты были не они, а он сам.

Ибо ныне его неумолимым противником было его могучее воображение, которое некогда без устали рисовало ему будущее, полное блистательных успехов.

Одиночество, на которое невольно обречён путешественник, ещё увеличивало власть этого мрачного воображения. Каким сокровищем сейчас был бы для него друг! «Да! — говорил себе Жюльен. — Но есть ли на свете хоть одно сердце, которое бьётся для меня? А если бы у меня и был друг, разве я нарушил бы долг чести, который повелевает мне хранить вечное молчание?»

Он уныло разъезжал верхом в окрестностях Келя; это городок на берегу Рейна, — Дезе{219} и Гувьон Сен-Сир{220} обессмертили его. Немец-крестьянин показывал ему маленькие речушки, просёлочные дороги, островки на Рейне, прославленные мужеством этих великих полководцев. Жюльен держал в левой руке поводья, а в правой развёрнутую превосходную карту, которая украшает «Мемуары» маршала Сен-Сира. Неожиданно весёлое восклицание заставило его поднять голову.

Это был князь Коразов, его лондонский друг, который несколько месяцев назад преподал ему первые правила высшего щегольства. Верный этому великому искусству, Коразов, приехавший в Страсбург накануне, а в Кель всего час тому назад, и за всю свою жизнь не прочитавший ни строки об осаде 1796 года, принялся подробно описывать её Жюльену. Немец-крестьянин глядел на него оторопев, ибо он всё-таки достаточно понимал по-французски и замечал чудовищные нелепости, которые говорил князь. Но Жюльен был за тридевять земель от того, что думал крестьянин; он с удивлением глядел на этого молодого человека, любовался его фигурой и тем, как ловко он сидит в седле.

«Вот счастливый характер! — думал он. — Какие у него замечательные рейтузы! А волосы как хорошо подстрижены! Ах, если бы я был таким, она бы не могла проникнуться ко мне отвращением после трёх дней любви!»

Когда, наконец, князь покончил с осадой Келя, он повернулся к Жюльену.

— Да у вас вид настоящего монаха-молчальника! — сказал он. — Мне кажется, вы переусердствовали, следуя тому правилу серьёзности, которое я когда-то преподал вам в Лондоне. Грустный вид совершенно не соответствует хорошему тону, надо иметь вид не грустный, а скучающий. А если у вас грустный вид, значит, вам чего-то недостаёт, вы в чём-то не сумели добиться успеха. Это значит выставлять себя в невыгодном свете. И, наоборот, если вы скучаете, тогда в невыгодном положении оказывается тот, кто напрасно пытался вам понравиться. Вы поймите, мой дорогой, какую вы допускаете ошибку.

Жюльен бросил экю крестьянину, который слушал их, разинув рот.

— Очень мило, — заметил князь. — В этом есть изящество и благородная небрежность! Очень, очень мило!