Красное и чёрное - Фредерик Стендаль

Да, так и надо сделать: буду ухаживать за госпожой де Фервак. Должно быть, скучновато с ней будет, но я буду глядеть в её прелестные глаза; они напоминают мне те, что любили меня так, как меня никто никогда не любил.

Она иностранка, вот мне и будет новый характер для изучения.

Я схожу с ума, совсем пропадаю, — я должен следовать этим дружеским советам и не слушаться самого себя».

XXV. На службе у добродетели

Но если я буду вкушать это наслаждение столь рассудительно и осторожно, оно уж не будет для меня наслаждением.

Едва вернувшись в Париж и вручив маркизу де Ла-Молю ответ, которым тот, по-видимому, был крайне разочарован, герой наш, выйдя из его кабинета, бросился к графу Альтамире. Помимо преимущества быть приговорённым к смертной казни, этот блистательный чужеземец отличался ещё крайним глубокомыслием и имел счастье быть весьма набожным; эти достоинства, а ещё более того — высокое происхождение графа вполне отвечали вкусам г-жи де Фервак, и она часто виделась с ним.

Жюльен совершенно серьёзно признался ему, что влюблён без памяти.

— Это поистине высокодобродетельная, чистая и возвышенная душа, — отвечал граф Альтамира, — только в ней есть некоторая доля иезуитства и какой-то напыщенности. Бывает иногда, что я прекрасно понимаю каждое слово, которое она произносит, но никак не могу понять смысла всей фразы. В разговоре с ней мне нередко приходит на ум, что я вовсе уж не так хорошо знаю французский язык, как меня уверяют. Это знакомство выдвинет вас, придаст вам вес в обществе. Но, знаете, поедемте-ка к Бустосу, — промолвил граф Альтамира, любивший во всём поступать последовательно и разумно. — Он когда-то ухаживал за госпожой маршальшей.

Дон Диего Бустос заставил долго и подробно объяснять себе, в чём дело, сам при этом не произнося ни слова, точно адвокат; он был похож на раздобревшего монаха, но у него были чёрные усищи, и держался он с непроницаемой важностью, а впрочем, это был честный карбонарий.

— Понятно, — сказал он наконец Жюльену. — Спрашивается, были ли у маршальши де Фервак любовники или их у неё не имелось? И следовательно: имеете ли вы надежду добиться успеха? Это вас интересует? Могу сказать вам: что касается меня, я потерпел фиаско. Теперь, когда меня это уже не трогает, могу сообщить по части её характера следующее: на неё часто находит дурное настроение, и, как вы сейчас увидите, она довольно мстительна.

Я не замечал в ней желчного темперамента, который свойствен одарённым натурам и придаёт всему, что бы они ни делали, оттенок страстности. Наоборот, именно этой своей голландской флегматичности и невозмутимости она и обязана своей редкой красотой и такими удивительно свежими красками.

Жюльена раздражала медлительность и невозмутимое хладнокровие испанца; от нетерпения он несколько раз невольно прерывал его какими-то односложными восклицаниями.

— Угодно вам меня выслушать? — важно спросил его дон Диего Бустос.

— Простите мою furia francese[221]. Я весь обращён в слух, — отвечал Жюльен.

— Маршальша де Фервак способна пылать ненавистью. Она беспощадно преследует людей, которых она никогда в жизни в глаза не видала, — разных адвокатов, бедняг-сочинителей, которые придумывают всякие песенки, вроде Колле{222}, знаете?

Это мой конёк...Я любил, как мог... и т. д.

И Жюльену пришлось выслушать эту песенку до самого конца. Испанцу, видимо, очень нравилось петь по-французски.

Эту чудную песенку никогда ещё не слушали с таким нетерпением.

— Маршальша, — сказал дон Диего Бустос, после того как пропел песенку до конца, — пустила по миру автора одной такой шансонетки:

Сражён любовью в кабачке...

Жюльен испугался, что Бустос сейчас опять запоёт. Но он удовольствовался тем, что тщательно пересказал содержание шансонетки.

Действительно, она была весьма нечестива и непристойна.

— Когда маршальша стала при мне возмущаться этой песенкой, — сказал дон Диего, — я ей возразил, что женщины её круга вовсе не должны повторять всякую ерунду, которую печатают. Как бы успешно ни насаждали благочестие и строгость нравов, во Франции всегда будет существовать литература для кабачков. А когда маршальша де Фервак добилась того, что сочинителя этой песенки, несчастного голыша, которому платили половину того, что ему полагалось, лишили его места с жалованьем в тысячу восемьсот франков, я ей сказал: «Берегитесь, вы атаковали этого бедного рифмоплёта вашим оружием, а он может вам ответить своими стишками — сочинит какую-нибудь песенку насчёт добродетели. Все раззолоченные гостиные будут за вас, а люди, которые не прочь посмеяться, будут везде повторять эту эпиграмму». Так знаете ли, сударь, что мне ответила маршальша? «Ради божьего дела я готова на глазах всего Парижа пойти на казнь: это было бы невиданным зрелищем во Франции. Народ научился бы уважать высокую добродетель. И этот день был бы прекраснейшим днём моей жизни». А какие глаза у неё были при этом — забыть нельзя!

— Дивные глаза! — воскликнул Жюльен.

— Я вижу, вы действительно влюблены... Итак, — снова важно начал дон Диего Бустос, — у неё нет этого желчного темперамента, который сам по себе располагает к мстительности. И эта её склонность вредить людям происходит оттого, что она несчастна. Я подозреваю, что у неё есть тайное горе. Может быть, всё дело в том, что ей надоело разыгрывать добродетель.

Испанец умолк и в течение целой минуты, не произнося ни слова, смотрел на Жюльена.

— Вот в чём вся суть, — важно добавил он. — Вот отсюда-то вы и можете извлечь некоторую надежду. Я много раздумывал над этим в течение тех двух лет, когда имел честь состоять при ней покорным слугой. И все ваше будущее, господин влюблённый, зависит всецело от этой великой загадки: не ханжа ли это, которая устала от взятой на себя роли и озлобилась потому, что она несчастна?

— Или, может быть, — сказал граф Альтамира, нарушив наконец своё глубокое молчание, — это то, что я тебе уже двадцать раз говорил: просто она заразилась французским тщеславием, и её преследует воспоминание о папаше, пресловутом сукноторговце. Вот это-то и гложет её, а характер у неё от природы угрюмый, сухой. Единственное, что могло бы оказаться для неё счастьем, — это переехать в Толедо и попасть в лапы какого-нибудь духовника, который бы терзал её каждый день, разверзая перед ней страшную бездну ада.

Когда Жюльен уже уходил, дон Диего, приняв ещё более внушительный вид, сказал ему:

— Альтамира сообщил мне, что вы один из наших. Придёт день, и вы поможете нам отвоевать свободу; вот почему и я хочу помочь вам в вашей маленькой затее. Вам будет небесполезно познакомиться со стилем маршальши. Вот четыре письма, написанные её рукой.

— Я перепишу их, — воскликнул Жюльен, — и принесу вам обратно!

— И никогда ни одна душа не будет знать, о чём мы здесь говорили?

— Никогда, клянусь честью! — вскричал Жюльен.

— Тогда да поможет вам бог! — промолвил испанец и молча проводил до лестницы Альтамиру и Жюльена.

Эта сцена немного развеселила нашего героя и вызвала у него что-то вроде улыбки. «Вот вам и благочестивец Альтамира, который споспешествует мне в прелюбодействе!» — сказал он про себя.

Всё время, пока шёл этот необыкновенно важный разговор с доном Диего Бустосом, Жюльен внимательно прислушивался к бою часов на башне особняка д’Алигр.

Приближалось время обеда; он сейчас увидит Матильду. Вернувшись домой, он с большим тщанием занялся своим туалетом.

«Вот первая глупость, — сказал он себе, уже спускаясь по лестнице. — Надо исполнять предписания князя слово в слово».

И он опять поднялся к себе и надел самый затрапезный дорожный костюм.

«Теперь, — подумал он, — только бы не выдать себя взглядом». Было ещё только половина шестого, а обедали в шесть. Его потянуло в гостиную; там не было ни души. Увидев голубой диван, он бросился перед ним на колени и прижался губами к тому месту, на которое Матильда обычно опиралась рукой; слёзы хлынули из его глаз. «Надо избавиться от этой дурацкой чувствительности, — сказал он себе с негодованием. — Она меня выдаст». Он взял для вида газету и прошёлся несколько раз из гостиной в сад и обратно.

Потом, незаметно укрывшись за большим дубом, весь дрожа, он наконец решился поднять глаза на окно м-ль де Ла-Моль. Оно было закрыто наглухо; он чуть не упал и долго стоял, прислонившись к дубу, потом, едва держась на ногах, пошёл взглянуть на лестницу садовника.

Кольцо у цепи, которое он разогнул когда-то, — увы, как всё тогда было по-другому! — так и осталось непочиненным. Не помня себя, в порыве безумия, Жюльен прижал его к губам.