Вишневые воры - Сарей Уокер

упоительно наслаждались свободой. Мы были влюблены, жили как хотели и никому ничего не обязаны были объяснять.

В те дни у меня образовался небольшой круг друзей из художественной школы – молодые женщины из разных уголков страны, которые, как и я, пытались найти себя, посвятить свою жизнь искусству. Мы не рыскали в поисках мужей – довольно смелая позиция для тех времен, будто бы мы все принадлежали к тайному обществу. Мы не спали ночи напролет, рисовали, разговаривали, слушали музыку, и при поддержке этих женщин я все глубже погружалась внутрь себя, исследуя ту сферу некомфортного, которая и делала меня художницей. Моих преподавателей пугало мое «слишком женское» самовыражение в искусстве. Они говорили, что, если я продолжу рисовать такое, меня никто не будет воспринимать всерьез (ха!). Из-за подобных замечаний я вскоре ушла из колледжа. Сегодня, оглядываясь назад, я могу сказать, что…

На этом пока все. Диего зовет меня. Нашел, должно быть, мои сокровища.

Сейчас семь вечера, но я уже собираюсь лечь спать, потому что ночью наверняка снова придется бодрствовать (хотя мне очень хотелось бы ошибаться). Аппетита у меня нет, поэтому я съела тост с чаем. Деревянная коробка, которую выкопал Диего, стоит на заднем дворе. Я заплатила ему за работу, и он ушел, а я с тех пор так и не смогла заставить себя выйти и открыть ее.

Глубокой ночью

От этих чизбургеров, которые я с такой жадностью проглотила, у меня теперь несварение желудка. Лола предупреждала, что нельзя поедать смерть, но я не устояла, и теперь дух мертвой коровы рвется из меня.

Но проснулась я не от несварения, каким бы неприятным оно ни было. Проснулась я все по той же причине, что и раньше: тук-тук.

Я могла бы не обращать на это внимания, но это непросто. Когда маму навещали ее ночные гости, она кричала от ужаса, потому что видела, что с ними случилось. Сейчас мне не кажется, что мама действительно видела призраков. Я думаю, она слишком остро чувствовала страдания других и что у нее – женщины, всю жизнь слышавшей предсмертные крики своей матери, которые хоть и стали со временем значительно тише, но до конца так и не исчезли, – был переизбыток эмпатии. Когда она переехала к отцу, она все так же чутко улавливала страдания, и к этому добавилась ее реакция на несправедливость, доминирование и насилие – вот чем она была одержима.

Я могу ошибаться, но именно к этому выводу я пришла, пока писала дневники, – мама никогда на самом деле не видела призраков. Но это не значит, что их не было.

Своего призрака я тоже никогда не видела, но я знаю, что он, то есть она, ждет меня.

Тук-тук.

Много лет назад, примерно тогда, когда у меня наступила менопауза, мы с Лолой подружились с замужней парой из Дании, приехавшей сюда на лето. Точнее, это Лола с ними подружилась, поскольку я к тому времени практически перестала сходиться с людьми.

Маргит – так звали женщину в этой гетеросексуальной паре – однажды зашла в Лолин парфюмерный магазин, чтобы заказать духи. Она мечтала об аромате готического собора – что-то вроде Нотр-Дама или Кентерберийского собора. Она любила посещать такие места – холодные, мрачные и темные, хранящие в своих стенах саму историю. Постоянно солнечный Нью-Мексико удручал ее – она приехала сюда из-за мужа, чьего имени я не помню (мужей я вообще редко запоминаю), исследовавшего что-то связанное с разработкой в Лос-Аламосе атомных бомб «Малыш» и «Толстяк».

Желая впечатлить эту гламурную женщину, Лола неделями корпела над созданием заказанного Маргит аромата – гораздо дольше, чем она делала мои духи «Беллфлауэр-виллидж» (которые я отказалась даже понюхать, из-за чего мы впервые поссорились; в результате я выкинула флакон из окна автомобиля прямо на ходу и нажала на газ, чтобы не вдохнуть ни одной молекулы). Когда духи были готовы, Маргит пригласила нас к себе на ужин – в дом на Каньон-роуд, который она снимала с мужем. Как я ни пыталась отвертеться, Лола настояла, чтобы я поехала с ней.

Я оделась как обычно – длинное черное платье, без изысков, простой лен, и заплела волосы в косу. Когда мы вошли в дом, я почувствовала себя простушкой. Маргит – тогда ей, наверное, было за пятьдесят – открыла нам дверь, облаченная в блузку и юбку индивидуального пошива; ее роскошные светлые волосы спускались до плеч; серебряные украшения говорили о безупречном вкусе. Я до сих пор помню, как она тогда выглядела: ухоженная, как деревце-бонсай, изящная и сдержанно-элегантная.

Дом скрывался в тени деревьев – Маргит любила темноту, но в то же время светился изнутри десятками свечей, расставленных везде, где только можно. Она сразу же дала мне понять, что знает, кто я, упомянув, что они с мужем видели мои работы в музеях Лондона и Парижа. Мне не нравилось, когда меня узнавали, когда разглядывали. Маргит заметила, что мне неловко, и постаралась увести разговор в сторону; постепенно я поняла, что она мне нравится. За ужином беседа вертелась в основном вокруг атомных бомб и ароматов белых цветов, но все это время мы с Маргит участвовали в безмолвном разговоре, обмениваясь понимающими взглядами, пока наши партнеры осыпали друг друга вопросами о работе – их интерес казался бесконечным. Если это и был флирт, то он был очень милым.

После еды я пошла за Маргит на кухню – помочь приготовить кофе.

– «Толстяк» нашел благодарного слушателя, – сказала она. – Вы с Лолой еще долго не сможете отсюда уйти.

– Толстяк? – спросила я, а она лишь улыбнулась.

– Давай не будем говорить о бомбах, – сказала она. – Если я услышу слово «бомба» еще один раз…

– Ты взорвешься? – сказала я, и она рассмеялась.

– Вот именно! Давай лучше поговорим об искусстве. – И она спросила меня о моей картине. – «Морские астры»? – сказала она. – Это ведь одна из твоих работ, я правильно помню?

Я кивнула и отвернулась. Будь здесь Лола, она тут же сказала бы: «О, не обращай внимания на Сильвию, она не любит говорить о работе». Лола умела сглаживать разговор в тех местах, где я лишь разочаровывала собеседников.

– В этой картине так ощутимо передано одиночество, – сказала Маргит. – Одинокие астры в морской низине. У меня она вызвала слезы – не знаю почему.

– Это были хорошие слезы?

– Думаю, да, – ответила она. – Я вообще плачу довольно редко. Она пробудила что-то во мне. Такой красивый и меланхоличный образ. Такой же, как ты. – Она подмигнула мне и направилась в комнату, неся перед собой поднос с чашками. Я подумала, что такие слова, должно быть, часто говорят известным художникам – с ними флиртуют, им льстят, и вряд ли это идет на пользу их искусству. И все же иногда это приятно.

Через несколько дней Лола уехала на неделю в Монреаль – выступить на конференции и навестить кузину. На вторую ночь после ее отъезда я услышала: тук-тук. Спать было невозможно. В те времена стук был очень тихим, как будто кто-то нажимал на клавишу пианино в дальнем углу дома, и все равно я не могла уснуть, зная, что моя гостья где-то рядом.

На следующее утро позвонила Маргит и пригласила меня пообедать с ней. Она извинилась за неожиданное приглашение и спросила, смогу ли я приехать к ней, поскольку их автомобиль забрал муж. В обычной ситуации я бы отказалась – я отвергала почти все приглашения, к тому же очень устала, но на просьбу Маргит я сразу же ответила согласием. Мне было одиноко без Лолы, а в обществе Маргит приятно было находиться – такое в моей жизни случалось нечасто.

В доме стоял запах рыбного рагу – Маргит готовила обед.

– Это ведь только Лола вегетарианка, я правильно понимаю? – спросила она, и я кивнула. Как и всегда в отсутствие Лолы, я превращалась в мясоеда. Интересно, в кого превращалась она, когда меня не было рядом.

Пока готовилось рагу, мы с Маргит сели на огромные подушки у этнокамина в гостиной, держа в руках чашки чая. Без свечей в доме не было волшебного мерцания, но деревья пропускали солнечный свет, который красивыми узорами