Пережитое - Евгения Гутнова

Единственным резким диссонансом прозвучало выступление Е.Н.Городецкого, одного из главных обвиняемых. Он не просто защищался, но с блеском, остроумием, убедительно доказывал вздорность всех предъявляемых ему обвинений, то и дело сам переходил от обороны к нападению, в частности на А.Л.Сидорова, указывая на его собственные ошибки в трактовке советской истории. Речь его была блистательной и убедительной, сыграла существенную роль в том, что он пострадал менее многих других. И хотя он ушел из ЦК, но быстро стяжал себе авторитет на новом, научном поприще. Его поведение тогда возрождало уважение к человеку.

Оргвыводы по результатам кампании оказались относительно мягкими: Минц ушел со всех своих многочисленных постов, оставаясь, однако, академиком. Городецкий, как я уже сказала, был изгнан из аппарата ЦК, но перешел в Институт истории. С кафедры истории средних веков вынуждены были уйти В.М.Лавровский, А.И.Неусыхин, Ф.А.Коган-Бернштейн. (Впоследствии, правда, первых двух взяли в институт на полную ставку, Неусыхина довольно быстро вернули на полставки в университет, а Ф.А.Коган-Бернштейн устроилась в Историко-архивный институт.)

Другие «космополиты» пострадали больше. Известный ленинградский историк О.Л.Вайнштейн, заведующий кафедрой медиевистики ЛГУ, вынужден был на несколько лет уехать в Ташкент. Профессор И.М.Разгон из нашего университета уехал в Томск, где и закончил свои дни. Тогда мы не знали этого, но теперь известно, что многие жертвы космополитной кампании, так же как и многие ранее репрессированные, были вновь арестованы и отправлены в лагеря, что поднялась новая волна репрессий, довольно массовых, но производившихся не столь открыто, как в 1937—38 годах. Арестовали и снова выслали в далекую Сибирь на неопределенный срок моего товарища Рувима Курса.

Для кафедры космополитная кампания оказалась переломной. Е.А.Косминский, мучительно перенесший то страшное собрание, где он присутствовал и пытался безуспешно защитить своих сотрудников, отказался от заведования кафедрой. После травли 1946 и 1947 годов он пережил тяжелый инфаркт. События 1949 года убедили его в невозможности в таких условиях руководить коллективом, который он не был способен защитить. Он стал часто болеть и в силу своей мнительности, а также усилиями оберегавшей его покой жены как-то замкнулся в себе.

Мне кажется, что все эти тяжелые обстоятельства омрачили последние десять лет его жизни и в какой-то мере помешали ему создать новые, замышлявшиеся им труды по истории Англии. И ни командировка в Англию в 1956 году, ни редактирование предназначавшегося для Англии журнала «News», к которому уже после смерти Сталина привлек его Маленков, не вернули ему былой научной активности. Впрочем, в эти годы он написал еще много ярких, глубоких и провидческих статей, предвосхитивших во многом дальнейшее развитие изучения истории средневековой Англии не только в СССР, но и в самой этой стране.

С 1949 года кафедрой заведовать стал С.Д.Сказкин, вскоре избранный академиком. Ввиду его большой загруженности во многих учреждениях, он просил меня быть его постоянным заместителем. Я согласилась, конечно, и с 1949 по 1969 годы фактически руководила работой кафедры под высочайшим надзором своего любимого и глубокоуважаемого шефа. В эти годы моя жизнь оказалась особенно прочно связанной с факультетом.

К осени проработочная волна, как всегда, немного спала. Однако последствия ее живо ощущались в течение последующих четырех лет: государственный антисемитизм, хотя и прикрытый неоднократными давними высказываниями Сталина о вредности этого явления, пускал все более глубокие корни в жизни общества. Евреев перестали брать на работу (тех, кто уже работал, не трогали), фактически для них был ограничен прием в вузы. Знаменитый «пятый пункт» сделался теперь едва ли не главным в анкете, наряду с вопросом о том, находился ли человек на оккупированной территории или в плену. Угнетало ощущение скрытой угрозы, собственной неполноценности, и ему трудно было сопротивляться. Наряду с этим исподволь снова начались аресты. Стали арестовывать, хотя и не в столь массовом порядке, как в 1937—38 годах, людей, уже привлекавшихся к ответственности и затем освобожденных, тех, кто имел связи с заграницей (особенно евреев), противников Лысенко и многих других. Летом 1949 года арестовали дядю Володю, ранее выпущенного и жившего в это время у своей новой (не знаю, какой по счету) жены и взрослой дочери Наташи — почти ровесницы Димы. К этим неприятным событиям прибавлялся постоянный страх, что Эльбрус снова обратит на себя внимание органов, как ранее подвергавшийся аресту. Стало опять тревожно, хотя надо было быть веселой и не показывать своей внутренней тревоги. Все молчали и неизвестно, что думали.

Одновременно шла нелепая кампания против «преклонения перед Западом». В науке она выражалась в залихватской зубодробительной критике всех научных открытий, делавшихся в это время на Западе. Помимо генетики, шельмованию подвергались еще и кибернетика, объявленная «лженаукой». Наши историки изощрялись в разоблачении буржуазных «фальсификаций» истории, в число которых зачислялись все новые концепции, научные открытия и т. п. Мы снова оказались скрытыми «железным занавесом» от всего мира. На житейском уровне борьба с «иностранщиной» проявлялась в совсем нелепых действиях: французские булки стали называться «городскими», турецкие хлебцы «московскими» и т. п. Всерьез в газетах обсуждались проекты замены давно утвердившихся в русском языке иностранных слов вновь изобретенными русскими словами. Все это напоминало упражнения славянофилов прошлого века и было еще более диким в середине XX века в стране, называвшейся социалистической. Велась кампания и за утверждение приоритета русских ученых, философов, писателей во всех научных и художественных открытиях. Изобретателем паровой машины назывался Ползунов, изобретателем электрической лампочки — Яблочков (а не Эдисон), радиосвязи — Попов (а не Маркони). Прародителем авиации почитался теперь некий русский холоп, прыгнувший в XVI веке на крыльях с колокольни Ивана Великого. Все это в сжатой форме выражалось в сложившейся тогда поговорке «Россия — родина слонов». Казалось, что все играли в какую-то нелепую игру, которая была, однако, далеко не безвредной. Печать этого нелепого русофильства ложилась мрачной тенью на все области нашей жизни, на развитие нашей науки. Опять, как в 1937—38 годах, во все инстанции полетели анонимки. В них раскрывались псевдонимы, заменявшие еврейские фамилии, обвинялись в попустительстве и покровительстве евреям русские, занимавшие видные посты.