Слово - Сергей Алексеев

— Есть, — замялся наследник, недружелюбно поглядывая на Гудошникова. — Но дело в том, что они в сундуке мамином лежат. А она куда-то ключи дела… Теперь не спросишь… А ломать — жалко… Может, сломаем, а? Замок можно потом наладить, я слесаря приглашу… Там точно книги лежат. С детства помню, три штуки.

— Ну, я пошел, — сказал Гудошников, направляясь к двери.

— Погоди, Никита Евсеич! — растерялся Аронов. — Я же тебя в комиссию взял. Без тебя никак нельзя… Акт подписывать…

— Можно! — рубанул Гудошников. — Можно и без меня! Ломайте тут, продавайте, покупайте! А я пошел. — Он толкнул дверь, но вернулся и вплотную приблизился к наследнику. — А ты, парень, продавай! Да торгуйся, а то обдурят! Объегорят! Сундук тоже продай! Постель, крест вон тот! Он купит! — Гудошников ткнул пальцем в Аронова. — А не купит, так эти шмотки свою цену наберут. Все равно продашь!

Никита Евсеевич громыхнул дверью и заковылял по лестничной площадке. Возле самых ступеней у протеза вдруг отказал фиксатор, и Гудошников чуть не полетел вниз. Он заказал этот протез недавно, соблазнился. Его можно было сгибать, когда садишься, удобно, да и приличный он с виду, в ботинке. Такие стали делать после войны. Но вот надо же — полетел фиксатор! Ухватившись за перила, Гудошников сел на лестнице и стал ковыряться в шарнирном устройстве.

— Куда ты, Никита Евсеич? — испуганно спросил Аронов, устремившись за Гудошниковым. — Договорились же!.. Ты одичал совсем, что ли? Человек не к спекулянтам пошел — к нам. Его дело: продавать — не продавать…

Никита Евсеевич вдавил пальцем собачку фиксатора, сплюнул и запрыгал по ступеням…

А день двадцать девятого августа продолжался и не достиг еще и середины.

У калитки своего дома Никита Евсеевич увидел прогуливающегося человека и сразу узнал его — коллекционер Незнанов. Тот самый Незнанов, у которого во время войны пострадала коллекция икон и который теперь собирал старинные музыкальные инструменты и колокольцы.

Увидев Незнанова у калитки, Гудошников обрадовался. После того что было в комнате староверки Феодосьи, ему захотелось поговорить с кем-нибудь, облегчить душу. В такие минуты он часто вспоминал свою жену Сашу и горевал…

Никита Евсеевич позвал Незнанова в дом, усадил в кресло, где недавно сидел Аронов, а сам пошел согреть чаю. В минуты сильного волнения и гнева у него неожиданно пробуждался аппетит. Он и на дыбе висел, а глаз от каравая отвести не мог и страдал оттого, что кудрявый втихомолку уминает его хлебушек.

— В каких палестинах бывал? — осторожно спросил Незнанов. — Пришел — нету тебя…

— Не спрашивай, в таких палестинах! — отмахнулся Гудошников. — Век бы там не бывать!

— Кто это тебя так накалил с утра?

— С утра-то не калили… Это сейчас только, — Гудошников вернулся в кабинет с колбасой и хлебом. — Ты не знаешь, что делается с людьми, а? Посмотрю — страшно мне… Святого-то ничего не остается.

— Да, — согласился Незнанов и поерзал в кресле. — Раньше хоть Бога боялись, а теперь народ смелый, уверенный…

— Это хорошо, что уверенный. Не о том я, — Никита Евсеевич откусил колбасы, пожевал. — Уверенность эта не в ту сторону идет. Глянул я сегодня на Аронова и, знаешь, будто понимать его стал. Ох, не зря он торопится скорей-скорей собрать, что есть, что еще можно в хранилище под замок упрятать. Подальше спрячешь — поближе возьмешь… — Гудошников перестал есть, задумался, подошел к окну. Незнанов, сложив сухонькие руки на коленях, ждал. — Я вдруг подумал: а ведь и надо прятать! Аронов-то не из-за прихоти какой рукописи в склеп толкает, не-ет! Он чует, пропадут книги, так и развеются дымом…

— Конечно, пропадут, — подтвердил Незнанов. — Коли не приберешь. Не определишь им законное место, — пропадут.

— Вот и я, глядя на него, понял, — Гудошников отбросил занавеску и сел на подоконник, — прав он, Аронов, да правда его страшная… Как это мы дожили до такой жизни, что все прятать надо? Все на замок, все за цепочку, в хранилище? Ну ладно, с шапкой Мономаха все ясно. Ее на голову примерять не обязательно, так пускай себе лежит под стеклянным колпаком. Посмотрел — и будет. А книга-то? Она ведь жива, пока ее читают, а положили под стекло — от нее мертвечиной разит… Сегодня ко мне девушка приходила, славная девушка, учительница. Молодая, а ведь мыслит-то как! Вот бы все такие были, тогда и прятать не надо. Надо любовь к прошлому прививать с рождения, а мы — прячем, прячем… Она сунулась к Аронову — он ей не дал книгу. Не дал, потому что испугался: а ну как пропадет? А нам бы надо эти книги не в библиотеках держать, а в школы нести. Именно в школы! В интернаты, особенно в детские дома. Если там дети родства не знают, так пусть хоть Родину свою познают. Есть резон в этом или я с ума сошел?

— Есть резон, есть, — подтвердил Незнанов. — С младых ногтей…

— Да за каким хреном спасать, если прятать надо?! — Гудошников спрыгнул с подоконника, навис над гостем. — Для кого? Ты погляди, что делается: в музеи и хранилища заперли уже всё… Теперь смотри, на каждом шагу, везде, — заказники, заповедники, охраняемые зоны! Черт-те что! И природу в хранилище, что ли? Туда ведь не сунься! А для кого там птицы-то петь станут? Для кого гриб из земли вырастет? Я вот спрашиваю, а мне талдычат: для потомков, дескать, для тех, кто за нами жить будет. Это, мол, только мы — дикое поколение, все рушим да губим. А потомки наши враз сообразят, что к чему, оценят, переоценят. Вот для них-то и надо беречь… Нет, не причина это! Сами только себя тешим… Откуда у них, у потомков, любовь и страсть к святыням возьмется, если мы уже сейчас святыни эти прячем?! Для потомков они будут уже не святыней, а музейными реликвиями, не более. Как по-твоему: есть разница между святыней и музейным экспонатом?

— Есть! Как же нету? Конечно, есть. И большая разница, — подтвердил Незнанов.

— Так вот. Если мы сегодня уже забываем, что такое русское слово, в своем изначалии, в его… корневище, так откуда им слово это узнать? Потомкам-то? Они свою родную культуру душой понимать должны, срастаться с ней, а не ходить в музей и пялить на нее глаза! Девочка эта правильно сообразила! Урок литературы начать с древнего слова, с древней поэзии, с языка… Как переводится слово «язык»? Народ!.. Так вот, будет у народа свой язык, будет и сам народ, и культура его будет.

Гудошников тяжело подтянулся к креслу, рухнул в него мешком и, распустив толстовку на груди, замер. На кухне отчетливо застучала крышка чайника.

— Ничего живого ни в слове, ни в природе для потомков уже не останется, — тихо проговорил Никита Евсеевич. — Что монеты твои, Незнанов, что слова — одинаково мертвыми станут. Копейки свои ты в коробочках держишь? Они у тебя как лежат — орлом или решкой кверху?