Долгая дорога домой - Пол Андерсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Одна ласточка весны не делает… Статистически неадекватный пример… Статистическая достоверность того, что где-то должна существовать…»
Однако средства на новые исследования сокращались на каждой парламентской сессии. Все больше огромных межзвездных кораблей мрачно кружили вокруг Земли, пока их капитаны выпрашивали финансирование. А когда Институт Лагранжа нашел деньги в собственной казне, чтобы купить один из этих кораблей, это оказалось невозможно, по той или иной причине. «Извините, но мы хотим сохранить его; как только соберем деньги, хотим проверить одну свою идею… Извините, но его уже зафрахтовали; через два месяца он отправляется в ксенологическую экспедицию на Тау Кита… Извините, но мы переделали его в межпланетное грузовое судно, вот где можно заработать… Извините». «Генри Гудзона» пришлось строить с нуля.
Египтяне плавали в Пунт и вполне могли заплывать и дальше; после небольшого усовершенствования их корабли могли достичь Индии. Александрийцы построили эолипил[12], однако им хватало рабов, и до изобретения паровой турбины дело не дошло. Римляне печатали карты, но не книги. Арабы создали алгебру, после чего переключились на теологическую казуистику. В пределах досягаемости человека всегда было нечто, чего он просто не пожелал достичь. Прежде чем общество перейдет к делу, его желание должно стать достаточно сильным, стремление должно превратиться в потребность. Стремление покорить звезды угасало.
Глава 4
Солнечная система осталась в двух миллиардах километров позади и казалась чуть ярче самой яркой звезды в ледяном рое, когда они вошли в подпространство. Взревели двигатели, наращивая мощность до значений, на которых начинал проявляться омега-эффект. Ощущение мучительной дурноты, когда корабль с экипажем на борту выпрыгнул за пределы нормальных энергетических уровней; ночь и смятение, пока атомы перестраивались в соответствии с недираковскими матрицами. Затем тишина и непроницаемая чернота за иллюминаторами.
Это напоминало бесконечное падение в пустоте. Корабль не мог ускориться и не мог повернуться, поскольку не существовало координат, по отношению к которым он мог бы двигаться; на протяжении всего путешествия он находился вне четырехмерной вселенной. Сила тяжести вернулась, когда внутренний корпус начал вращаться по отношению к внешнему, хотя Лоренцена уже стошнило; в невесомости ему всегда становилось плохо. После этого им оставалось лишь ждать, месяц или около того, пока корабль прибудет к Лагранжу.
Шли дни, отсчитываемые часами, без каких-либо изменений: они просто ждали, зависнув в безвременье. Пятьдесят человек, астронавтов и ученых, коротали пустые часы и гадали, что ждало их по ту сторону подпространства.
На пятый день Лоренцен и Тецуо Хидеки встретились по пути в главную кают-компанию. Маньчжурец был химиком-органиком: щуплым, хрупким на вид, вежливым человечком в свободных одеяниях, тактичным с людьми и чрезвычайно компетентным в своем деле. Лоренцен полагал, что Хидеки отгородился от мира стеной из своих пробирок и анализаторов, но химик ему нравился. Ведь я и сам так поступил, верно? Я неплохо лажу с людьми, но в глубине души я их боюсь.
– …Но почему нельзя сказать, что путь до Лагранжа займет месяц? Ведь это время мы отсчитываем на борту? И это же время замерит наблюдатель на Лагранже или в Солнечной системе, от момента нашего входа в подпространство до момента выхода из него.
– Не совсем, – возразил Лоренцен. – Расчеты показывают, что бессмысленно сравнивать время, измеренное в подпространстве, со временем, измеренным вне его. Это даже не похоже на временной сдвиг в классической теории относительности. В уравнениях омега-эффекта t и t’ – два разных параметра в двух разных измерениях. Их численные значения примерно равны, однако коэффициент пересчета – это не просто число. Тот факт, что время, проведенное в подпространстве, примерно одинаково вне зависимости от расстояния – в пределах колоссального радиуса, вплоть до точки, в которой пространственная кривизна становится значимой, – свидетельствует о том, что у нас нет истинной скорости. – Он пожал плечами. – Не стану утверждать, будто понимаю теорию целиком. Таких людей единицы.
– Это ваше первое межзвездное путешествие, Джон?
– Ага. Я никогда не выбирался дальше Луны.
– Я никогда не выбирался с Земли. Думаю, капитан Гамильтон и пара инженеров – единственные люди на борту, кто прежде летал к звездам. Это странно. – В глазах Хидеки был страх. – На этом корабле много странного. Я никогда не слышал о столь неудачно подобранной команде.
– Д-д-да. – Лоренцен вспомнил тех, с кем успел познакомиться. Уже имели место стычки, которые Эвери не удалось загладить. – Но, полагаю, Институту приходится работать с тем, что есть, а после войн и Междуцарствия осталось слишком много безумных точек зрения. Политические фанатики, расовые фанатики, религиозные фанатики… – Он умолк.
– Насколько я понимаю, вы поддерживаете правительство Солнечной системы?
– Разумеется. Может, мне и не нравятся некоторые вещи, которые они делают, но им приходится искать компромисс по многим вопросам, чтобы сохранить демократичность, и игнорировать многие другие вопросы, чтобы выжить. Только правительство стоит между нами и возвратом к анархии и тирании.
– Вы правы, – сказал Хидеки. – Война чудовищна, мой народ это знает.
Его глаза потемнели. Лоренцен задумался, уж не вспомнил ли химик Империю Монгку, уничтоженную Марсом, или не обратился ли мыслями к еще более далеким прекрасным утраченным Японским островам и Четвертой мировой войне, в результате которой они погрузились в море.
Лоренцен и Хидеки добрались до входа в кают-компанию и остановились, чтобы посмотреть, кто в ней находится. Это было просторное, низкое помещение, мебель, шторы и мягкое освещение которого позволяли отдохнуть от безликой металлической суровости остальных отсеков корабля; однако оно казалось почти голым. У Института не хватило времени, чтобы полностью его обставить. А зря, подумал Лоренцен. Здесь, среди звезд, нервы людей быстро оказывались на пределе; им требовалась настенная роспись, и бар, и камин с потрескивающими дровами. Им требовался дом.
Эвери и Гуммус-лугиль, корабельные шахматисты, склонились над доской. Уругваец Мигель Фернандез, геолог, невысокий, смуглый живой молодой человек, наигрывал на гитаре; рядом с ним Иоав Торнтон читал свою Библию… нет, это был Мильтон, и на аскетическом лице Торнтона читался забавный отрешенный экстаз. Любивший искусство Лоренцен подумал, что лицо марсианина являло собой удивительное сочетание углов и плоскостей; он бы хотел однажды написать портрет Торнтона.
Гуммус-лугиль поднял голову и увидел вновь пришедших. Он был приземистым смуглым мужчиной, с широким лицом и орлиным носом; в распахнутом вороте рубашки виднелась грубая кожа.
– Привет! – весело поздоровался Гуммус-лугиль.
