Сборник "След зомби" - Олег Дивов

Он проснулся около четырех дня, когда на город уже спускалась зимняя ночь. Ольга в своем рекламном агентстве пятый день подряд выполняла какой-то срочный заказ, и запах ее волос уже выветрился из подушки. Но Тим все равно потерся небритой щекой о наволочку и потянул носом воздух.

Плеер валялся на полу – наверное, Тим спихнул его во сне на пол. Вчера он почти не пил и на ночь просто воткнул себе в ухо тихую, баюкающую мелодию. Этого оказалось достаточно. Небольшая доза алкоголя не дала музыке чересчур возбудить его, и Тим довольно легко заснул. Но мозг был активизирован и не позволил голосам даже пикнуть в ответственный момент, когда человек начал проваливаться в забытье.

За поздним завтраком или, скорее, ранним ужином Тим привычно налил себе полстакана, выпил и подумал, что музыка – это не выход. Просто еще один способ расшатать нервную систему и оказаться в итоге беззащитным. Он прошел в кабинет, рассортировал бумаги и принялся укладывать их в конверт.

Здесь было все. Стенограмма признаний Лебедева и рассказ Эфы, записанный по памяти. Первоначальный вариант статьи Зайцева о полынинской лаборатории. Ксерокопии заключений экспертов «Комитета защиты жилищ». Меморандум Бандурова. И еще десяток аккуратно распечатанных интервью, заверенных подписями респондентов. Зомби. Биороботы. Как они только себя не называли…

Тим положил конверт в ящик стола. «Завтра же передам все это Зайцеву. Пусть разбирается». Оделся и пошел по магазинам.

На улице было хорошо. Как все ярко выраженные «совы», Тим очень любил темное время суток. Сумерки окончательно пробуждали его, сознание прояснялось, тело начинало требовать движения, действия, радости… Родители Тима понять этого не могли. Они всю жизнь заставляли себя рано ложиться и рано вставать, и ночные бдения сына за книгами доводили их до белого каления. И как только Тиму удалось на паях с Кремером арендовать микроскопическую квартирку на окраине города, он туда сбежал. А потом, набрав клиентуру и начав прилично зарабатывать, снял двухкомнатную, тоже на окраине, но близко к метро и зажил такой жизнью, которую считал нормальной.

Все перечеркнули голоса.

Тим глубоко вдохнул морозный сырой воздух и вспомнил почти забытое ощущение. Вот так он частенько выбирался погулять еще год назад, чувствуя себя чем-то вроде зверя, выходящего на промысел. Ходил по городу и размышлял. Наблюдал за людьми, прислушивался к разговорам, смотрел и анализировал. Да, ему не хватало опыта, чтобы понять все. Но он увидел главное – то, что «нормальные» люди называли жизнью, ему не подходило. Как можно так жить – натянув на себя тяжеленную сбрую обязательств, сузив угол зрения шорами общепринятых норм… Ты должен получить хороший аттестат, сынок. Ты должен поступить в институт, сынок. Ты должен, всегда должен. Жить правильно. Быть как все.

Какое-то время Тим подчинялся. Все у него получалось легко и красиво. Да, иногда он уставал, особенно когда сдавал вступительные. Но его сердце не участвовало в этой работе совершенно.

Сердце было занято другим. Тим знал совершенно точно, что не будет всю жизнь журналистом. Ему очень нравилась эта работа, но больше всего на свете он хотел лечить больных. Лечить руками, не как врач, а как сенс. Это нужно было делать тайком, подпольно, ни в коем случае не давая понять родителям, что ты ступил на такую скользкую дорожку. Но и другого выбора для себя Тим не видел. Он не хотел быть, как все. У него была своя система ценностей – свобода, честь, любовь. Свободу он обрел, честным старался быть, а любовь – придумал. Потом оказалось, что придумывать любовь нельзя и полюбить женщину только за то, что она красивая, невозможно. А если вдобавок у тебя в голове компьютер, который постоянно что-то анализирует и сопоставляет, такая женщина не нужна даже для секса, потому что уж очень он получается… односторонний. Тим поставил на себе крест и с головой ушел в работу, в совершенствование пси-восприятия. И как раз к моменту, когда любовь стала для него чем-то абстрактным, выдумкой талантливых писателей, подкатила улица Кузнецкий Мост, зверский похмельный синдром и Ольга навстречу.

Тим шел по городу и вспоминал, а невидимые щупальца сканировали пространство вокруг в поисках возможной слежки и опасности вообще. Уже второй час он находился между небом и землей, глядя на мир и глазами, и активизированным пси. И не испытывал ни малейшего неудобства. Это было приятно, но и немножко страшно. Тим вздыхал и кривил лицо. «Привыкай. Так нужно».

Уже поднимаясь в лифте, Тим почувствовал рядом чужой, недобрый след. Он «щелкнул» глубже, и, когда двери лифта распахнулись на этаже, сердце его учащенно забилось. «Ко мне приходил враг. Мелкий, нестрашный, но гаденький враг. Он открыл дверь и вошел в мой дом».

Тима затрясло от злобы. Он ворвался в квартиру и пробежался по ней, «принюхиваясь». «Ничего особенного. Только медленно остывающие следы. Он вошел и вышел. Но, похоже, он что-то уволок с собой».

Тим рывком открыл ящик стола. «Надо же так обнаглеть! Нет, ребята, вы действительно меня достали». В гневе Тим выхватил из-под потолка горсть мелких шариков и запулил в стену. В соседней квартире взвыла дурным голосом кошка. Тим поймал шарик побольше и швырнул в потолок. Вогнал еще несколько в пол и стены, вышвырнул какое-то беззлобное аморфное образование за окно. Бросился топтать следы врага и наконец, ослепнув от злобы, принялся колотить все, что подвернется под руку, – бублики, груши, молнии.

Он остановился, когда понял, что согнул незыблемую голубую стену сети Хартмана. Такое было невозможно в принципе, но… произошло. Несколько секунд он стоял, покачиваясь с носка на пятку, сжимая кулаки и что-то рыча под нос. А стена, пульсируя и содрогаясь, пыталась вернуться на прежнее место. Тогда Тим уселся на пол и обхватил голову руками.

Конверта в столе не было. Вместо него в ящике лежал маленький чертик, искусно сплетенный из куска телефонного кабеля.

– Ко мне тоже кто-то ходит, – небрежно сказал Рябцев.

Они сидели у Рябцева на кухне и пили чай. Обстановка в квартире у резидента инопланетной цивилизации была маниакально-депрессивная. Два десятка раскрытых пачек «Явы» на батарее отопления, образцы каких-то минералов на подоконнике, раскладушка с постелью, заправленной по-армейски педантично. Полное отсутствие даже малейших признаков еды. И громадная карта СССР во всю стену с аккуратно прочерченными линиями геобиологических жил «по Рябцеву». Тим подумал, что для полноты картины не хватает только мелкого болезненного штриха – чего-нибудь вроде носков на газовой плите.

– Заходят, когда меня нет, потопчутся, вещи с места на место подвигают… Ерунда, Тим, не обращай внимания.

– Хорошенькое дело – не обращай… Вы не «нюхали», что это за люди?

– Не-а. Мне это не интересно… – И Тим увидел: действительно не интересно. Рябцев больше не сенс. Может быть, он уже и способность «принюхиваться» утратил.

– Владимир Владимирович, вы только не обижайтесь. Может быть, вам этот вопрос покажется оскорбительным, но… Люди из моей группы в один голос твердят, что все более или менее способные биоэнергетики выполняют какие-то задания «органов». И что вообще наш «Центр» создавался с благословения КГБ. Вы можете это прокомментировать?

Рябцев улыбнулся Тиму, мягко, по-отечески.

– Тимочка, сынок, – сказал он. – А ты вообще представляешь, что в нашей стране что-то новое можно было сделать без визы КГБ? Если бы я с ними не договорился, если бы у меня в «органах» не работали старые друзья – не было бы никакого «Центра».

– И как же вы договорились? – проронил Тим сквозь зубы.

– Ты пойми, сынок, главное. С того момента, как Джуна начала лечить Брежнева, «органы» сообразили, что это дело очень удобное для них. Они начали создавать моду на экстрасенсов. А кого лечили и развлекали тогдашние сенсы? Якобы подпольно? В каких домах бывали?

Тим задумался. «Что ж, правдоподобно, – решил он. – Но почему именно сенсы? С тем же успехом можно было создать моду на психотерапию… А вот и нет. Конечно же! В Советской России практически не было психологов. И никто толком не представлял, на что они способны. А вот экстрасенс, кудесник, маг… Тем более что на него клиенты сами летят, как мухи на дерьмо, – и заманивать не надо».

– Они работали с самым трудным контингентом, – продолжал Рябцев, вторя мыслям Тима. – Ведь люди искусства и науки – очень сложный народ для «органов», Тима. Даже такие запуганные, как в Советском Союзе, все равно это люди выдающиеся, требующие особого к себе отношения. Ведь депортировали и сажали только самых непреклонных. Тех, кто не поддавался внушению, программированию. Которое именно сенсы и проводили втихаря… Ты мне веришь, Тима? – Стараюсь.