Башмаки на флагах. Том 4. Элеонора Августа фон Эшбахт - Борис Вячеславович Конофальский

— Знаю, он мне перед отъездом говорил, куда едет.

Кавалер и у этой глупой женщины видит слезы на глазах.

— Он уже должен обратно ехать, может, послезавтра вернётся, — успокаивает сестру Волков.

А та всё платок мнёт да глаза украдкой вытирает. Ничего сама не ест, лишь брату и спутникам его еды кладёт.

— Тереза, ну вы-то что? — спрашивает кавалер уже строго.

— Решили вы Бруно женить, я слышала, — говорит женщина.

Теперь ему ясно.

— Да, и что тут такого? Я вашу дочь замуж выдал, плохо ли?

— Дочери хороший муж достался, что уж говорить, — отвечает сестра. — А племяннику-то женщина, говорят, немолодая. С детьми уже. Волнуюсь я.

— Говорят? — генерал удивлён.

«Неужели Бруно ей сказал пред отъездом? Или другие слухи дошли?»

— Чего? Вот с чего вы разволновались? — Волкову еда не лезет в горло. Он раздражён. — Ей двадцать пять, авось, ещё не старуха. И из лучшей семьи. Будет жить наш Бруно как у Бога за пазухой с ней. Всё для него на обеих берегах реки станет открыто.

— Поди, еретичка? — куксится Тереза.

— Нет, веры она нашей, — говорит кавалер. — Муж её предыдущий, покойник, был нашей веры, и она приняла причастие.

Но это женщину не успокаивает.

— Ей двадцать пять, а ему-то пятнадцать, — говорит сестра. — Не погубит ли она его?

— Господи, Тереза, думал, вы сестра моя, а вы дура, не хуже моей жены! — говорит кавалер, едва сдерживаясь, чтобы не кричать. — С чего ей губить мужа молодого, не старик всё-таки? Вот с чего?

— Да кто их, знатных дам, знает, говорят, вон ваша жена пыталась вас со свету сжить. Или врут?

«Отчего же она так глупа, или они все беременные такие?»

Волкову даже отвечать не хочется, Максимилиан и Хенрик сидят, в тарелки смотрят. Делают вид, что ничего не слышат.

Тут пришла госпожа Брюнхвальд, принесла сыр хороший, старый.

Сестра отвлеклась, пока её к столу приглашала. Волков думал, что хоть с ней теперь станет полегче. Но не стало. Жена Брюнхвальда начала спрашивать:

— Господин кавалер, а почему же, раз мир настал с еретиками, Карл там остался, на их земле?

— Ну, мир надо ещё и в их совете утвердить, — старался разъяснить женщине не женские дела генерал.

— Так они, значит, снова войну могут начать? — спрашивала госпожа Брюнхвальд, а у самой глаза на мокром месте.

— Вам не стоит беспокоиться, — старался успокоить её Волков, — лагерь у него отлично укреплён, солдат при нём полтысячи.

— Ещё и пушки у отца имеются, — добавил Максимилиан. — С налёта тот лагерь горцам нипочём не взять.

Да разве глупую женщину пушками успокоить?

— Так, значит, война и дальше пойдёт? — всхлипывает она, и в слёзы.

И теперь они уже на пару с сестрой Волкова за столом рыдают.

«Чёртовы бабы, разорви их картечь, одной сыростью своей с ума могут свести».

Разве можно себе такое представить, что, к примеру, Кленк или такой же старый мясник, как и он, Роха вдруг станет слёзы лить. Волков даже усмехнулся, первый раз за день, кажется, представляя себе такую картину.

Смешно сказать, но там, в кампании, на вражеской земле, но среди своих солдат, он чувствовал себя спокойнее, чем тут, в своих владениях, среди баб. И уже не ясно, что хуже, — затяжной бой и долгий выматывающий марш или общение с этими созданиями божьими.

«Чёртовы бабы!»

Вот с таким настроением он и поехал домой, зная, что день для него ещё не закончился.

Бригитт хлопотала по дому и одновременно разбирала сундуки с его одеждой, смотрела, что ремонтировать, что стирать, ходила туда-сюда, вверх и вниз по дому, не присаживаясь, а госпожа Эшбахт села к столу вместе с мужем, рядом, и, заглядывая в глаза, стала спрашивать:

— А отчего же вы, господин мой, не кушали обед нынче дома?

Волков смотрел денежные обязательства, полученные от Де Йонга, и думал о том, что никак не может проверить, сколько леса, и сколько бруса, и сколько гвоздей и скоб потратил архитектор. А тут ещё на вопросы жены отвечать.

— Был у сестры, — коротко бросил он.

— Дома-то вам не обедается чего? — не отставала госпожа Эшбахт.

— Дела были, да и сестру давно не видал, — говорил кавалер, а сам краем глаза следил за красавицей Бригитт, с которой очень хотел поговорить.

— Это стирать немедля, — командовала госпожа Ланге, передавая вещи господина дворовым девкам, — и стирайте осторожно, чтобы ни одна жемчужина с камзола господина не отлетела, не то косы вам оторву, и потом сушите, да чулки от камзола стирайте отдельно, не то подкрасится камзол, всё сделайте нынче, господину до зари выезжать, чтобы всё его лучшее платье готово было. Завтра у господина пир.

А госпожа Эшбахт смотрела на неё зло и не шла спать, хотя уже стемнело, и монахиня, сидящая на другом конце стола, уже вовсю зевала. Жена же бодрилась, ждала его:

— Господин мой, а меня всё равно не возьмёте в город завтра?

— Не надо вам, как от бремени разрешитесь, так и поедем, — отвечал Волков, отрываясь от бумаг. — Вам о том и монахиня говорила.

Жена вздыхала тяжко и продолжала сидеть, явно не собираясь уходить. Как ни надеялся на то кавалер, она так спать и не пошла, и не довелось ему поговорить с Бригитт.

«Что ж она, теперь будет меня всё время сторожить?»

Он встал:

— Пойдёмте, госпожа моя, спать, мне завтра вставать до зари.

Жена сразу обрадовалась, схватила его под руку и, держа крепко, не выпуская мужа, так и стала подниматься по лестнице к покоям.

Он думал, что она заснёт вперед него и тогда он встанет и всё-таки пойдёт к той, с которой хотел лечь спать, но пока жена ворочалась да вздыхала, он сам заснул. Устал за день.

Бригитт встала ещё раньше него, и к тому времени, когда господин проснулся, вся его лучшая одежда, вся его обувь была в полном порядке. А ещё, что для него было важнее всякой чистой одежды, госпожа Ланге остановилась возле него, когда слуг рядом не было, и, наклонившись, быстро поцеловала его. Он попытался её удержать, но лишь успел дотронуться до живота. А после она вырвалась без слов и ушла на двор, смотреть, готова ли карета. Он пил кофе, и настроение у него стало сразу лучше, хоть и проснулся он в недобром расположении духа. И жена его ещё спала в опочивальне, не донимала его слезами и нытьём. И Бригитт больше не злилась.

Едва рассвело, а его гвардейцы и все оставшиеся