В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием - Юрий Бенцианович Окунев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Привезенные из Ленинграда два тома собрания сочинений Достоевского оказались как нельзя кстати. Аделина всё порывалась читать их, но отложила это до моего отъезда.
— Спасибо за Достоевского, в этих двух томах его дневники за 1873 и 1876 годы. При советской власти опубликованы впервые, то есть через сто лет после последней дореволюционной публикации. Как ты это достал?
— По блату, конечно… Не представляешь, какие возможности у генерального директора — вызвал секретаря парткома и поручил достать полное собрание сочинений классика через горкомовский распределитель дефицита. Вот и все дела…
— А секретарь парткома поручил достать книги своей помощнице, которая, зная заказчика не только в роли генерального, отнеслась к заданию с особой страстью — не так ли, милый?
— Вместо того чтобы оттачивать на мне свое публицистическое мастерство, расскажи лучше, что нового ты собираешься написать о классике.
— Дневники Достоевского — самая запретная тема, их мало кто читал и почти никто в наши времена не исследовал. Вроде бы есть публикация работы какого-то русского иммигранта в Австралии на эту тему в ученых записках Мельбурнского университета, на Колыме вряд ли доступная… Хочу разобраться сама.
— Да, любопытно было бы посмотреть на лицо Степана Степаныча, если бы ты потребовала достать тебе это издание для повышения образовательного уровня.
— Степан Степаныч не худший вариант. В столицах такую просьбу сочли бы за попытку антисоветской деятельности…
— Что же такого антисоветского классик понаписал в своих дневниках?
— Немало… Не ведал классик передовой марксистско-ленинской науки, реакционным почвенником был, за царя и православие ратовал, про революционеров нехорошо говорил. А еще — евреев недолюбливал и поляков тоже… Лорда Биконсфильда жидом обзывал. Кажется, Максим Горький назвал Достоевского больной совестью народа нашего — в этом что-то есть, хочу разобраться… Здесь нужен неожиданно свежий взгляд — не знаю, получится ли.
— Ну, про евреев это нашим нынешним вполне подошло бы, не так ли?
— И да, и нет… Всё это, в том числе про евреев, у классика как-то не с марксистских позиций излагается. Похоже, не удосужился классик почитать Карла Маркса, своего современника, — тот тоже не переваривал всё еврейское, хотя, правда, с марксистских позиций…
— Собираешься писать диссертацию на эту тему?
— Диссертации у нас положено писать про соцреализм Шолохова и других членов, пишущих «по указке сердца, которое принадлежит партии». Просто хочу протереть стекло…
— Какое стекло?
— Один критик говорил, что стекло жизни со временем запыляется, но писатель может протереть его и сделать прозрачным для всех людей. Может, конечно, и замарать то стекло окончательно — это я уже от себя…
Я уезжал рано утром, хотел побывать в Магадане до отлета поздним вечером в Ленинград. Аделина неожиданно расплакалась — это было так не похоже на нее. Она обнимала меня: «Приезжай еще, пожалуйста». Я пытался ее успокоить, сказал, что не сомневаюсь в возможностях Иосифа Михайловича, что он несомненно добьется ее досрочного освобождения еще до зимы. Она, беззащитная, прижималась ко мне, не отпускала: «Всё равно приезжай еще, пожалуйста». Прощание получилось нежным, печальным и тягостным, как всегда в таких случаях, — один уезжает на волю, другой остается в ссылке, и никто не знает, встретятся ли они еще… Это прощание запомнилось надолго и, наверное, многое предопределило в нашем будущем, светлой добротой засветилось, прежде чем черное зло обрушило всё в тот страшный день…
Магадан оказался вполне современным городом на океанском берегу в обрамлении красивых сопок на горизонте, с магазинами, приличной гостиницей, парой ресторанов и даже с троллейбусами на улицах. Зримых признаков земного ада я не обнаружил, ничто здесь внешне не напоминало о бывшей столице Гулага — ад, по-видимому, переместился в другие края. В центре города стояли дома в ампирном стиле позднесталинского неоклассицизма, построенные в 1950-е годы по проектам ленинградских архитекторов, на окраинах — обычные пятиэтажные хрущевки. Я спустился к бухте Нагаева, в которую когда-то приходил первый транспорт с заключенными. Бухта является частью огромного Охотского моря, которое простирается до Камчатки и северных Японских островов. Я впервые стоял на побережье Тихого океана, в его отдаленном глухом углу. Солнце, которое в это время года, как и в Ленинграде, заходит здесь лишь на несколько часов в сутки, скрылось за свинцовыми тучами. Таким же свинцово-серым было всё видимое пространство сурового Охотского моря с уходящими вдаль пустынными берегами Нагаевской бухты. Картина в целом была довольно мрачной. Мне стало тревожно и неуютно.
До отхода автобуса в аэропорт было еще два с лишним часа, я пошел на центральную почту и заказал разговор с Ленинградом — там было раннее утро, но Арон наверняка уже встал. «Ждите в течение часа», — сказала телефонистка. От нечего делать подошел к окошку «До востребования», на всякий случай показал паспорт и в ответ совершенно неожиданно получил телеграмму от Алисы. Как она сумела вычислить, что я зайду на почту в Магадане, осталось такой же загадкой, как и сама эта женщина. Алиса писала: «Есть возможность провести пару недель комфортабельном бунгало на берегу Волги в Плёсе. Встречаемся Горьком или Ярославле, дальше вместе пароходом. Сообщи время и место. Целую, твоя Алиса». Я подумал: «А почему бы и нет?» Мне давно хотелось побывать в Плёсе, посмотреть оригиналы левитановских пейзажей, если они, конечно, сохранились. Алиса обеспечит обслуживание во всех смыслах этого слова по высшему разряду. Сейчас же в аэропорту узнаю, как добраться до Горького или Ярославля, переоформлю билет и дам ей телеграмму до востребования в Саратов. Шальное, грешное течение моих мыслей было прервано громким объявлением, поставившим жирный черный крест и на моих планах, и на всей моей прежней жизни: «Ленинград, шестая кабина».
Слышимость была плохой, и я долго, по возможности громче, спрашивал: «Арон, ты слышишь меня?» Наконец он ответил:
— Игорь, это ты? Наконец-то ты появился, мы не знали, где искать тебя.
— Извини, Арон, здесь со связью большие проблемы, да и беспокоить вас с Наташей своими заботами не хотелось, но я…
— Игорь, немедленно возвращайся, у нас здесь… у нас несчастье, большое несчастье… Это касается… Это
