Город на холме - Эден Лернер

− Если бы ты меньше занималась политикой и больше собственным мужем, он бы у меня в постели не кувыркался. А молодой он был очень даже ничего.

Я понимаю, что опустилась до перехода на личности и абсолютно непотребного поведения. Мне не важно, Шрага стоит на этом блокпосту, или Ронен, или чей-то еще сын. Или дочь. Но пока у меня есть силы, никто больше не сделает им больно. Я не дам. Пусть Авива ищет какие-то другие каналы для выражения своего идеализма.

− Мы с тобой на одном курсе учились, Авива. Я тоже умею держать в руках видеокамеру и кое-какие знакомства у меня остались. Я буду регулярно здесь появляться и записывать. Каждая ваша грубость, каждая провокация будет растиражирована и всем показана.

− Офира, ты что, правой стала?

− Я не левая и не правая. Я просто люблю своих. Своего сына и своих внуков. И вот этих детей, которым в университете учиться и в дискотеках отплясывать, а они стоят здесь и защищают всех нас.

− Твой сын от тебя сбежал.

Я было перегнулась пополам, но вовремя выпрямилась. Я ударила ее где больнее всего, она ударила меня. Все честно. Все правильно. Ронен сбежал от меня, но он никуда не делся от еврейского народа. Он приезжает на сборы. Он привез мне Хану-Адель, аж целых два раза. А ее сын уехал в Канаду и женился там на француженке. Ну и кто после этого фраер?

− Я сделала ошибку. Я не намерена ее повторять. А вот ты из своих ошибок урока так и не извлекла. Все, Авива и вы, девушки. Все что я хотела вам сказать, я сказала.

Я повернулась к солдатам.

− Ну что вы их боитесь. Все вас любят. Я вообще не религиозная, ничего не соблюдаю, но моя единственная молитва – о вас. И таких, как я, сотни тысяч. А этих безмозглых финтифлюшек – две сотни, может быть, на всю страну.

Девушка с рыжей косой не удержалась и прыснула в кулак. Безмозглые “финтифлюшки” сели в машину и уехали. Хочется надеяться, что они здесь больше не появятся.

− Ну, савтале, ты отожгла, – сказал мне рыжеволосый солдат, явно брат девушки с косой.

Я сняла очки. Лысые каменистые холмы, серая лента шоссе, бетонные надолбы, увешанные камуфляжной сеткой, – все смазалось и ушло в небытие. Только четыре юных лица выступили из мглы. Я не могла оторвать от них взгляд.

И, волнуясь, народ спросит: «Кто вы?»И хоромСкажут оба, в засохшей крови и пыли:“Мы − то блюдо серебряное, на которомГосударство еврейское вам поднесли”[234].

Я снова надела очки и пошла по направлению к машине, оставив солдат в некотором удивлении.

Каждый раз, проезжая этот блокпост, я с улыбкой вспоминаю свой бенефис. Тогда была зима, а сейчас уже вовсю весна и ранний День Независимости. Шрага привез нас в милое местечко под названием Кармей Цур, где уже вовсю шла праздничная гулянка. В небольшом парке на деревьях висели разноцветные фонарики, то и дело начинались спонтанные танцы в стиле рикудей ам[235] и даже висевшие у большинства мужчин за спинами автоматы не портили праздничного настроения и танцевать не мешали. Столовался народ неформально, каждый накладывал себе в тарелку сколько и чего хотел. Реувен через полтора часа убегался и уснул, положив голову Шраге на колени.

− Иди потанцуй, – сказала я Малке, забирая у нее младенца. − Я же вижу, тебе хочется.

Внезапно музыка прервалась и микрофон взял мэр Кармей Цура.

− Хевре[236], дорогие наши гости! Сейчас по рации передали, что мы ждем незванных посетителей. Армия сделает все, чтобы их задержать, но предупрежден – значит вооружен. Все быстренько находим свои стволы и продолжаем гулять. Мы их не замечаем, все слышали? Не-за-ме-ча-ем. Пока в нас не полетел первый камень, мы празднуем, как будто их нет.

− Ле-Биньямин-ле-Биньямин-ле-Биньямин-амар…[237] – грянуло из динамиков.

− Распустили вы… то есть мы их, – заворчал Леви, бывший африканер, год назад вместе со всем своим семейством прошедший гиюр. – Кому еще боерворс[238] положить?

Я знаю кому. С тех пор, как они в прошлом году съездили в Техас, Шрага был готов есть только мясо и только с гриля. В принципе, это не самая лучшая идея, но ради праздника можно. Я скользнула под дерево с ребенком в одной руке и полной тарелкой в другой. Вообще-то мог бы и сам встать, но тогда есть опасность, что Реувен может проснуться и устроить нам не-томный вечер.

Со стороны дороги доносились крики, характерные хлопки шумовых гранат и рев водомета. Шрага сидел напряженный, даже не взглянул на то, что я принесла, его очень не устраивало, что кто-то другой его защищает.

− Не понимаю, – медленно сказала я, усаживаясь на траву рядом с ним. – Ведь Накба[239] отмечается пятнадцатого мая. Сейчас-то им что понадобилось?

На слове “Накба” несколько человек оглянулись на нас, и тут я поняла, что совершила непростительный faux-pas. Шрага накрыл мою лежащую на земле руку своей.

− Не было у них никакой катастрофы. Их никто не уничтожал. Их предки лишились собственности в результате военных действий. Они создали вокруг этой потерянной собственности пропагандистский спектакль, но нас этот спектакль не убеждает. У нас была – Катастрофа. Твоя мать. Твои сестры. Не повторяй эту ложь, Офира.

Все-таки есть у него чутье на людей. Ему важно было разрядить ситуацию, чтобы люди не начали высказывать мне сомнения в моей лояльности. Публика тут собралась не такая упертая, как в Хевроне, но правее центра. И потом патриархальные нравы нашего общества нас сильно выручили. Все увидели, что есть мужчина, который отвечает за мою благонадежность. За неимением мужа – сын. А раз так, то все претензии к нему, а не ко мне. Смешно, конечно, но оказалось неожиданно полезно.

Малка сменила меня на вахте с младенцем, а я пошла гулять и общаться. Не знаю почему, оглянулась на Шрагу. Он по-прежнему сидел под деревом, слева ребенок, справа автомат. Так и живем с мая сорок восьмого года.

Стемнело, детям раздали шарики на резинках, отливающие разноцветными бликами. Услышала заливистую французскую речь и присоединилась к компании, занятой интеллектуальным пинг-понгом. Дети, рожденные в Израиле, хоть и говорили по-французски, но высказывались прямо, без намеков и аллегорий. А репатрианты – так, как в стране исхода привыкли. Интеллектуальный пинг-понг сопровождался блинами, которые взлетали над сковородой, словно пытаясь догнать стремительно заходившие солнце. Как будто не было этих сорока лет, как будто я опять двадцатилетняя студентка, уверенная, что настал долгожданный мир и меня ждет счастье.

−… гверет Офира Моргенталер, – долетели до меня слова, сказанные со сцены в микрофон.

Я застыла, не зная, куда девать себя и тарелку с блинами. Синие язычки пламени плясали в тарелке, ради праздника блины полагается поливать кальвадосом и поджигать. В сумерках получалось очень эффектно.

− У нас сегодня в гостях совершенно особенный человек. Просим выйти на сцену ровесницу государства, госпожу Офиру Моргенталер, – сказали со сцены.

И правда, ровесница государства. Я же всегда отмечаю по грегорианскому календарю, 14-го мая. Если вообще отмечаю. Я отставила тарелку и вышла на сцену. Кто-то сунул мне в руки микрофон. Что бы им сказать? Наверное, по-простому – спасибо.

−… и не променяла бы ни на какое другое время и место. Ам Исраэль хай. Эрец Исраэль шелану. Тода[240].

Народ зааплодировал, и тут на сцену внесли торт, величиной с хороший письменный стол, а на нем – 61 свечка. Это уже американцы, они не могут представить себя дня рождения без торта со свечками, даже если это день рождения страны. Дети столпились вокруг, задули свечи, и я торжественно отрезала первый кусочек.

Где-то около девяти вечера народ, во всяком случае те, кто с маленькими детьми, стал расползаться по машинам. Я нашла своих и с первого взгляда поняла, что между ними черная кошка пробежала. Как всегда, Шрага по существу прав, но самовыразился в грубой и неприемлемой форме, и Малка ходит пришибленная. Зуб даю, Малка хотела пригубить чего-нибудь некрепкого и сладкого, а он запретил. Пока она кормит ребенка – никакого алкоголя. Мы посадили детей в машину, и я уже приготовилась сесть на переднее сидение, как последовало распоряжение.

− Малка, ты сядешь спереди. И открой волосы, мы уже не на людях[241].

А что я говорила? Он же собственник, контролер, начальник умывальников и командир полотенец (последние два выражения Малка регулярно употребляла, и я их выучила). Малка может сколько хочет обижаться, но сидеть она будет там, где он скажет. Я скромно подождала, пока Малка решит, куда ей садиться, и только тогда села сама. Она ничего не сказала, только откинула спинку переднего кресла до половины, свернулась на удивление маленьким клубком и демонстративно закрыла глаза, хотя ехать тут минут пятнадцать-двадцать. Шрага, похоже, не понял даже, что ему выражают фи, или не хотел понимать. Левой рукой он вел машину, а ладонь правой то почти целиком накрывала узкую малкину спину, то скользила по ее волосам, то ложилась на маленькие босые ступни с алыми ногтями. Она под его контролем, а что у нее на душе происходит, ему все равно. Ну что делать с таким уродом? Он поймал мой взгляд в зеркале заднего вида.