Город на холме - Эден Лернер

Операция “Литой Свинец” обошла нас стороной. Стресса с родами нам хватило выше головы. Хоть и плановое кесарево, но все равно страшно. По любому из многочисленных швов матка может разорваться, и тогда кровотечение известно с каким исходом. Но все обошлось. Увидев нас, Малка вознамерилась встать с постели и даже прошла пару шагов под дружные крики персонала:

− Мамочка, вы куда?

Шрага не стал тратить время на крики, просто молча ее подхватил.

Меньше месяца прошло после родов, и военное ведомство все-таки достало его с очередной повесткой. На этот раз все сложилось как нельзя удачно. Обычный блокпост на вьезде в Гуш Эцион, меньше чем в часе езды от дома. Я жила у них, чтобы помочь Малке по первому времени. На третий день он позвонил и сказал, что приедет домой ночевать. Подумать только, какие либеральные нравы в их части. Малка передала трубку мне.

− Офира, тебе не будет очень трудно снять меня с тремпиады?

Нет, мне, конечно, не трудно, но он всегда так старается нас не обременять и ловит тремп сам. Что-то он хочет со мной обсудить так, чтобы Малки рядом не было.

− Конечно, заберу. Скажи, к какому часу подъехать.

Он еле влез на переднее сидение со снаряжением, сумкой, автоматом и прочими делами. Минуту посидел молча и неподвижно. Потом глубоко вздохнул и вынул из глаз контактные линзы.

− Вот теперь можно жить.

Ну конечно. Упаси Боже, кто-нибудь кроме самых близких узнает, что он плохо видит на дальние дистанции. Очки не для суперменов.

− Офира, что мне делать, если я хочу сказать пожилой женщине, что она мне мешает?

Откуда на блокпосту пожилые женщины? Какие-нибудь арабские старушки? Да они иврита как правило не знают.

− Ты уверен, что она тебя поймет?

− А почему ей меня не понять?

− Так они же иврита не знают. Иврит знают мужчины и молодые, которые в Израиле работу ищут. Чем тебе бабка старая помешала?

− Арабы тут вообще не при чем. Я говорю о Махсом Уотч[231].

Махсом Уотч. Многих из них я знала, с кем-то работала, с кем-то училась, с кем-то даже приятельствовала. Я понимала, что заставляло их в любую погоду торчать на блокпостах, спорить, кричать, скандалить, оскорблять и подвергаться оскорблениям. Идеализм. Они хотели, чтобы евреи были лучше. Но уже не в первый раз в своей жизни я наблюдала, как чистый идеализм вырождался в самое вульгарное предательство и дешевый балаган. Как в Париже в 68-м. Вам не нравятся блокпосты – наседайте на Кнессет, разверните кампанию в прессе, разъясняйте свою позицию людям, которые принимают решения. Солдаты решений не принимают. Их поставили – они стоят. В том возрасте, когда молодежь в других странах учится и путешествует, наши дети ежедневно рискуют жизнью, чтобы все остальные могли спать спокойно. Они заслуживают от нас не меньше чем стопроцентной поддержки.

− Что, совсем достали?

− Один бы я еще справился. Но там же срочники, первогодки. Что бы мы ни сделали – все не так. Они нас совершенно издергали, не дают работать. Мы, оказывается, упиваемся своей властью. Мы позорим свою страну. А я вообще наци.

Его боль рикошетом ударила по мне, так что руль дрогнул в руках. Я перехватила баранку и легко коснулась его плеча.

− Больно?

− Я привык.

Что правда, то правда. Прозвище “наци” он снискал еще подростком в йешиве. За ледяное презрение к окружающим, доходящую до мании аккуратность и за то, что любая драка с его участием неизменно кончалась тем, что другая сторона извивалась от боли, лежа на полу.

− Малке не говори, хорошо? Не надо, чтобы она обо мне это знала.

− Не скажу конечно. Но почему ты их не послал подальше? Что тебе мешает? Насколько я помню, с иностранцами в Хевроне ты не был вежлив.

− Ну ты сравнила! Иностранцы здесь в гостях! На какую вежливость могут рассчитывать люди, которые приехали в гости и гадят в углу? С ними один разговор – пошли абайта[232] на три буквы. Но Махсом Уотч еврейки и израильтянки. Они наши, я не могу их послать. Тем более что они похожи на тебя.

Шрага-бен-Акива-Стамблер, тебя девушки никогда не били за твои изысканные комплименты? Впрочем, какие девушки. Малка у него первая, она же единственная. Я готова на что угодно поспорить, что Нехама у Натана тоже первая и тоже единственная. Все-таки и у харедим можно научиться кое-чему.

− Чем они на меня похожи?

− Речь. Интонации. Слова.

Все правильно. Факультет журналистики Еврейского Университета в Иерусалиме.

− Все цивилизованного, что я мог им сказать, я уже сказал. Что они задерживают очередь, что мы все равно будем действовать по инструкции, а они могут хоть наизнанку вывернуться. Как ты думаешь, мне Малке рассказать или не грузить ее?

− Это ты решай сам. Вы с Малкой уже большие. Если хочешь моего совета – похвали то, что она приготовила. Она очень старалась.

− При чем тут еда? Если мне приготовили и на стол поставили, я уже благодарен. А все, что из рук Малки, – вообще вкус ган-эдена.

− Ты что мне это говоришь? Ты ей это и скажи.

Наблюдать за столкновением культур в этом семействе было куда как забавно. Шрага относился к еде как к топливу. В отцовском доме за столом царила такая обстановка, что все, чего он хотел – это уместись оттуда поскорее. Когда он десять лет назад поселился у меня, полгода прошло, прежде чем он понял, что никто не собирается его третировать и попрекать и не обязательно давиться едой стоя. Но ничем особо вкусным я не могла его побаловать потому, что не умела готовить ничего, сложнее шакшуки[233]. В моем поколении торчать у плиты сверх необходимого считалось мещанством. А Малка подходила к кухонной возне как к творчеству и даже немножко как к колдовству. В обычный ашкеназский куриный суп она клала то йеменский хайвадж, то какую-то дальневосточную экзотику вроде лимонного сорго или галангала. Как результат – уже вторую сырую и холодную хевронскую зиму мы переживаем без простуд.

На следующее утро я сидела в машине на обочине с гуш-эционской стороны блокпоста и наблюдала. Весь блокпост очень удачно просматривался с пригорка, а еще у меня был театральный бинокль. Изящная довоенная штучка. Моя бабушка, мать отца, была большой любительницей берлинской оперы. Она умерла в 1935-м, не дожив до всего этого безобразия. Огромная очередь, сдавленная двумя бетонными заграждениями, то разбухала, то сжималась, но двигалась с достаточно равномерной скоростью. Женская очередь стояла отдельно, была совсем небольшой, и каждую женщину в будочке осматривала солдатка. Издалека я определила, что это солдатка, а не солдат, только потому что увидела роскошную рыжую косу, выбивающуюся из-под каски. Все-таки я горжусь им. Даже в этом балагане он сумел навести какое-то подобие порядка.

Наблюдательниц было три. Одна около мужской очереди, одна около женской, а самая главная бегала между этими двумя очередями и солдатами с какими-то листками в руках. Мне показалось, что я ее узнала. Когда-ты мы приятельствовали, учились вместе. Потом от нее ушел муж, тогда сногсшибательный молодой офицер. А спустя какое-то время он оказался у меня. Моя совесть чиста, я никого из семьи не уводила. Он вернулся к жене, дослужился до генеральских погон и продолжал свои походы налево. Уж тут я была совершенно не при чем. Шрага стоял ко мне спиной, наблюдательница напротив него и что-то кричала, я видела это по мимике.

Я вышла из машины и пошла в направлении блокпоста. Из солдат меня первым заметил худой смуглый йеменец с глазами-угольками из-под несусветно лохматых черных бровей. На его сообщение Шрага полуразвернулся, и я сделала большие глаза, надеясь, что он поймет. Через минуту тут будет полный Бродвей. А вы там, на галерке, то есть в очереди, запасайтесь попкорном. Сейчас евреи будут между собой выяснять.

− Всем привет, – лучезарно улыбнулась я. – Авива, ты меня узнаешь?

Еще бы она меня не узнала.

− Здравствуй, Офира. Мы здесь работаем.

− А я не мешаю, – я была само смирение. – Я тут только стою снимаю.

И демонстративно достала из сумочки мобильник. Видеокамеры в нем не было, но этого им знать совсем не обязательно. Видели бы вы эти оскорбленные в лучших чувствах лица. Наверное, они думают, что пользоваться видеокамерой умеют только интеллектуальные и этические сливки нашего общества, представленные организацией Махсом-Уотч.

− Офира, я же сказала, мы работаем.

− А я сказала, что у меня и в мыслях нет вам мешать. Кстати, как твой генерал поживает?

При слове “генерал” трое солдат-первогодков – два парня и девушка – изумленно переглянулись. Шрага продолжал стоять неподвижно, как статуя Командора в пьесе Мольера. Авива обиженно поджала губы. А я как ни в чем не бывало продолжала:

− Если бы ты меньше занималась политикой и больше собственным мужем, он бы у меня в постели не кувыркался. А молодой он был очень даже ничего.

Я понимаю, что опустилась до перехода на личности и абсолютно непотребного поведения. Мне не важно, Шрага стоит на этом блокпосту, или Ронен, или чей-то еще сын. Или дочь. Но пока у меня есть силы, никто больше не сделает им больно. Я не дам. Пусть Авива ищет какие-то другие каналы для выражения своего идеализма.