Аркадий Бухов - Аркадий Сергеевич Бухов

— А я сама себе на пальто плюнула? — возмущалась акушерка. — Бандит…

Подождав, когда биография Егора Петровича выяснилась во всех ее ярких и образных чертах. Митя открыл дверь.

Робкий и поверженный, показался Егор Петрович, фиолетовый снизу и смущенный сверху. Он молчаливо прошмыгнул к себе в комнату и быстро заперся.

Пирамида Хеопса развалилась… Рабы сложили свои кирки и мотыги. В тот же вечер, когда Егор Петрович пытался на кухне скромно разжечь собственный примус, ответственная съемщица сердито кинула:

— Ну. Вы тут… Видите — занято!..

— Виноват-с, — уныло отозвался тот, — личность имеет право в области примуса…

— Я вам покажу личность, — влетела в кухню акушерка. — На одиннадцатом году революции в цветных кальсонах мимо одинокой женщины! Нахал…

Егор Петрович остался без чая. На следующий день он лег в одиннадцать часов, а к девяти утра бесшумно ушел.

— А ночью никто отворять не станет! — кинул ему вслед Ихаев.

— Помилуйте, да я только на часок, — испугался Егор Петрович. — понимаете… личность… недалеко…

— Ну, то-то…

Когда Митя уступал Пинцеру его комнату, четырнадцать освобожденных душ трясли ему руки и говорили о задачах молодежи и ее энергии и бодрости.

— Главное, граждане, активность и самодеятельность, — соглашался Митя, увязывая узелок с одеялом. — Эпоха наша тяжелая… Будьте счастливы, Егор Петровичу привет…

— Егору Петровичу? — переспросил ответственный съемщик. — Увидишь теперь его… Из комнаты не показывается… Да и дома ли он, черт его знает, не видно его и не слышно… Задумчивый такой стал, грустный… А разбитной парень был, веселый. Заскучал теперь человек; должно быть, дела не веселят…

— Да уж какие теперь дела, — сочувственно добавила акушерка. — Все мы грустные… Всем тихо жить хочется…

Грех сценариста Холивудченко

Неизвестно, с какого именно дня, да это и не так интересно, ибо важен самый факт, неудача стала остро преследовать сценариста Холивудченко. И сегодня ему вернули сразу три сценария, исключительные не только по их оригинальности, но и по их несомненной самоокупаемости.

— Ваш «Плач осетра» несколько тускл, — уныло сказал ему человек с изжогой во взгляде и запотевшим, несмотря на тепло натопленную комнату, пенсне, — хотя и отражает историческое развитие икрометания в прошлую эпоху… Зритель не любит будничного быта, а ваша уважаемая четвертая часть, целиком посвященная закупорке консервных банок, несколько грешит против блеска и живости. Возьмите.

Такая же судьба постигла и второй сценарий, несмотря на его сравнительно привлекательное для совторгслужащих, лиц свободных профессий, а также для приезжих заглавие:

«Страсть сжигающая, или Пепел развода».

— Тут у вас, правда, и злободневность затронута, и эпоха в подписях слегка выявлена, но слишком много американизма. Какой же, скажите, уважающий себя кооператор будет въезжать верхом на лошади в гостиную нэпмана, чтобы там читать доклад о массовой закупке льва, а потом, поймав арканом домашнюю работницу, похищает ее с целью брака? В столице таких кооператоров почти уже нет, а в провинцию они не едут… Возьмите.

По поводу третьего сценария Холивудченко объяснений не требовал. Это была чисто научная переработка XVII полутома энциклопедического словаря (Никодим — ныряние) с краткими эпизодами из ночного быта разлагающихся центров Европы. Ясно было, что ничего доброго не услышишь, и Холивудченко, завернув сценарий в мокрую, исписанную на полях газету, только уныло спросил:

— И вперед ничего? Оркестр без дирижера?.. Аэроплан без летчика?.. Сценарий без автора?..

Человек в потном пенсне вспомнил, что ему надо ехать на четвертую службу, быстро схватил портфель и на ходу кинул унылому Холивудченко:

— Бодрее, бодрее, юный гражданин. Пишите радостно, сочно, на одной стороне листа… Приготовьте что-нибудь детское… понимаете — вот что нужно… Детского репертуара, а — ни-ни… Ребенок и кино… Ребенок и экран… Ребенок и контрамарка… Это же не мысль, а диспут! Дитя нуждается в кинокартине… Пишите для дитяти…

И вышел. Холивудченко вздохнул и пошел домой.

— Для дитяти, — мрачно рассуждал он, — для дитяти… Ежели у этого дитяти окладистая борода и подагра, его и развлечь сюжетом нетрудно. Ему. собаке, особенно если он пьяный, всякий может понравиться… А тут вот напиши для семилетнего… И чтобы движение, и чтобы мораль, и чтобы поучительно…

Холивудченко — как уже, наверное, заметили читатели — был человек. Это значит, что у него не было квартиры, но была жена, не было денег, но были желудок и мечта о лучшем будущем, минимум в 300 рублей. Каждое существо дышит, хотя бы жабрами; каждое существо пишет в наше ответственное время. Сел писать и Холивудченко, славный Егор Петрович Холивудченко, живущий на Старом Едрыхинском проезде (трамвай А).

Через две недели он уже снова стоял перед киностудией в запотевшем пенсне и умиленно слушал:

— Холивудченко… Если вы не гений, то только потому, что нет свободных вакансий… Это шедевр. Холивудченко! Я хотел бы быть ребенком, чтобы посмотреть вашу картину… Наконец-то у нас есть настоящий сценарий…

Сценарий был действительно продуман и отделан со всей тщательностью, какую требовала тема, вышедшая когда-то из-под пера классика. Это была простая песенка о чижике, долгое время ждавшая экрана и пропадавшая в безвестности на примитивных устах нянек и матерей.

Часть первая только вводила юного зрителя в курс событий. Молодой подвыпивший чижик пропадает на долгое время. С топором за поясом, с большим ножом за лакированный голенищем, он лихо проламывает голову неосторожному путнику, снимает с него брюки в полоску и едет в мягком вагоне на родину.

«Чижик, чижик, где ты был?» — это красивое название следующей части ярко характеризует ту недавнюю скорбь и радость встречи, которую испытывает рыжая любовница чижика, когда он появляется на пороге ее двухэтажного деревянного дома.

«На Фонтанке водку пил», — стильно бросает чижик, и детское сердце юного зрителя уже трепещет от ожидания, когда экран пояснит ему образно и выпукло, как именно это было. Шумный притон на Фонтанке, с большим количеством нехороших девушек с Ниагарой шампанского и темпераментными танцами» — таково содержание этой части. Ребенок заинтересован. Юный зритель прикован к экрану. Он впитывает правду жизни. Он поглощен.

Стоит ли говорить о последней части: «А по-тю, а по-тю, а я в клетку не хочу». Предыдущая часть (стали чижика ловить, чтобы в клетку посадить), с ее погоней агентов уголовного розыска за чижиком, со стрельбой, аэропланами, прыжком в трубу локомотива, с завтраком на телефонной проволоке, сама по себе уже настолько захватывает юного зрителя, что когда чижика ведут в тюрьму и он по дороге выбивает большим сапогом зеркальные витрины магазинов — означенный зритель срывается с мест и лезет на экран, чтобы победить или умереть вместе со ставшим родным героем…

— Впереди вас