Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее передергивает.
Ей худо, она едва дочитывает статью, но потом что-то внизу привлекает ее внимание, и она узнает фамилию.
Свою.
Она импульсивно выходит, находит киоск с газетами и разменивает мелочь, чтобы позвонить из будки на углу. Она помнит номер отцовского офиса наизусть и набирает его, полная решимости предупредить отца о Джордже Клэре и сказать ему, что она знает. Взяться за его дело было ошибкой. Но в трубке раздается щелчок, она ждет и ждет – и в эти моменты напряженного ожидания ее охватывает ужас, когда она в полной мере все осознает.
– Слушаю вас, это офис Тодда Хоуэлла, – говорит женский голос. – Кто звонит?
Она вешает трубку.
Слезы наполняют ее глаза с такой силой, что она будто слепнет перед полной картиной того, что сотворил Джордж.
Она представляет, как он говорит ее отцу – это была просто девушка. Девушка из гостиницы. Для него это была досадная слабость, но девушка буквально помешалась на нем и хотела, чтобы он оставил жену и ребенка. Совершенно безнадежная. Девушка с очень, очень серьезными проблемами. Ее выгнали из школы. Она даже как-то чуть не спрыгнула с какого-то здания. Он пытался все прекратить, но она просто не дала. Ее отцу придется думать, что эта несчастная ненормальная девица могла в припадке ревнивой ярости сделать нечто ужасное с бедной невинной Кэтрин. Хуже, когда отец выяснит, что это она, и, если вскроется сие досадное обстоятельство, ему придется передать дело кому-то из партнеров. Даже если она озвучит все то больное и мерзкое, что знает о Джордже, они, основываясь на истории ее психиатрических проблем, смогут легко убедить присяжных, что она все выдумала. Они позвонят ее врачу как свидетелю и эксперту, и он скажет, что ее мать лесбиянка, а у отца есть любовница – кошмар какой. Даже при отсутствии настоящих свидетельств против нее они сделают свое дело, и Джордж будет выглядеть невинным, как мальчик-хорист.
Неделю спустя она вытирает прилавок, когда в ресторан заходит какой-то человек. Он садится, пьет кофе. Заказывает пирог с сыром. Она уже видела таких в офисе отца, только этот еще более мерзкий. «Спасибо, Уиллис», – с нажимом говорит он и уходит. Она не сразу приходит в себя от испуга, а потом вспоминает – у нее бейдж с именем. Он оставил на прилавке деньги, без чаевых, но там есть что-то еще – конверт из оберточной бумаги, перевязанный красной резинкой. Народу мало, так что она просит перерыв и выходит, зажигает сигарету, садится на старый металлический стул, открывает конверт и достает фотографии. Это снимки их с Джорджем секса, причем более чем откровенные. Прилагается записка – кривоватым почерком Джорджа: Не заставляй меня послать это папочке. Вот и все.
12
Она не в духе, рассеянна. Сжигает свои стихи в кухонной раковине. Работает с полудня до закрытия ресторана и приходит домой пропахшая жареной рыбой и жиром, скользкая от пота. Ему приходится делать все, играть в оркестре, готовить еду, таскать белье в стирку на первый этаж. Она почти не разговаривает с ним, только дуется, бродит по квартире с выпивкой и отталкивает его в постели.
– Да что с тобой такое?
– Ничего.
Потом как-то ночью, лежа в кровати под мелькающими тенями троллейбусов, она рассказывает ему про Джорджа Клэра.
– Я тогда хорошо так влипла, – говорит она. – Не могла выбраться. Он обладал властью надо мной.
Он пытается слушать внимательно, быть открытым с ней, но ее признание лишь сердит его. Он отворачивается.
Она прижимается голым телом к его спине и плачет.
– Я теперь стала лучше, – говорит она. – Это закончилось.
– Ты солгала, – говорит он в темноте.
– Знаю, прости. Мне было страшно. Я ненавидела себя.
– Не в этом дело.
– Я сама не знаю, – говорит она. – Честно не знаю.
Он поворачивается, смотрит на нее, влажные темные глаза, губы – и вдруг понимает, что ничего не чувствует.
– Я возвращаюсь в Л. А., – говорит она. – Продолжу учебу. Сказали, я могу вернуться, если проучусь дополнительный семестр.
– Хорошо. Тебе стоит доучиться.
– А ты?
– Да что-нибудь придумаю.
– Когда тебе дадут знать из Беркли?
– Скоро, – говорит он. – Ну, наверно.
– Ты поедешь? В смысле если тебя примут?
Он кивает.
– Посмотрим.
– В Бостоне хорошо. Я хочу поступить в тамошнюю юридическую школу. Хочу изучать закон, – выпаливает она. – Чтобы прогнать людей вроде него.
– Ты станешь хорошим юристом, – говорит он совершенно серьезно.
– Ты будешь знаменит.
– Мне все равно. Я просто хочу играть.
Он садится на край кровати и закуривает. Ему не хочется видеть ее лицо.
Она кладет ладонь ему на спину.
– Прости, Эдди. Я не хотела тебя ранить.
– Люди всегда так говорят.
– Но я правда не хотела.
– Ты разбила мое сердце. Это так, для сведения.
– Оно не разбито, оно взломано.
Он смотрит на нее, и она криво улыбается, и вдруг оказывается, что сердиться не из-за чего. «Она просто девушка, которая хочет повзрослеть», – думает он. Он все еще любит ее, и всегда будет любить. Он обнимает ее, и они лежат без сна до самого утра, слушая песни города, на стенах пляшут тени, и он знает, что утром она уедет.
Научный склад ума
Сначала – постоянные атаки камер, внезапно искажающиеся лица незнакомцев, понявших, кто он такой. Он редко выходит из дома, проводит целые дни у себя в комнате. Он чувствует себя застрявшим в чужой жизни, где даже бегство не гарантирует покой и избавление.
В мае он проходит собеседование. Женщину зовут Сара Арнелл. Они обедают в студенческой столовой, там, где белые скатерти обозначают места для их факультета. Ему кажется, что она слишком молода для руководства кафедрой и на удивление не тщеславна. Она рассказывает ему, что раньше была монахиней. Он видит это на ее бледном закрытом лице, в сильных икрах и крестьянских руках. Она и правда занималась добрыми делами – провела несколько лет в Африке миссионером.
– Я шла туда, где была нужна. Делала, что могла. Думаю, если кто-то в беде, меня слишком легко уговорить помочь.
Он лишь смотрит на нее.
– Милосердные деяния, – поясняет она. – Это моя слабость.
«Родственная душа», – думает он.
После обеда она снова смотрит на его резюме, словно чтобы напомнить себе, кто он.
– У вас явно слишком высокая квалификация. По сравнению с Сагино наши студенты, скажем так, неровные. У нас тут
