Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

– В мозгах? У тебя болит голова?

– Нет, болит у меня не голова.

Болезнь Эммы носила мрачное название – вагинизм. Это, объяснила Джеку Эмма, условный рефлекс – при стимуляции половых органов у женщины происходит спазм промежностных мышц, а иногда его вызывает даже сама мысль о проникновении постороннего тела во влагалище.

– То есть ты психологически избегаешь проникновения? – спросил Джек.

– Это происходит само собой, без сознательных усилий. И я ничего не могу с этим поделать.

– И это не лечится?

Эмма рассмеялась. Она пробовала и гипноз (переориентировать мышцы на расслабление, а не на сжатие). Но психиатр сразу предупредил ее, что это действует лишь на немногих, и с Эммой ничего не получилось.

Гинеколог из Торонто предложил курс под названием «систематическая десенситизация», он же «метод ватной палочки», как презрительно назвал его другой гинеколог, уже из Лос-Анджелеса. Сначала надо пробовать добиться того, чтобы мышцы не сокращались при введении ватной палочки (какими чистят уши), а потом постепенно засовывать более внушительные предметы…

– Стоп, – перебил ее Джек, ему совершенно неинтересно было слушать про разные варианты лечения вагинизма. – Тебе хоть что-нибудь помогло?

Помогало только одно, и то не каждый раз, – полное подчинение партнера.

– Мне приходится садиться на него сверху, конфетка моя, и парню категорически запрещается двигаться. Вообще. Все движения – мои; если он хоть раз дернется, у меня начинается спазм.

Эмма должна была контролировать весь процесс, иначе никак. Понятно, что партнера, согласного на такое приключение, найти непросто.

Джека одолевали самые разные мысли, с трудом оформлявшиеся в слова. Например, что Эммина страсть к бодибилдерам не очень-то здоровая, что ее давнишний интерес к мальчикам помладше выглядит куда более полезным и разумным. Вспомнил Джек и про ее твердую решимость не иметь детей – наверное, причиной тут был именно вагинизм, а не страхи, что из нее выйдет плохая мать или нечто вроде миссис Оустлер.

Он не стал спрашивать, пробовала ли Эмма обратиться к хирургу, это было бы бесчувственным с его стороны – она тряслась уже на пороге врачебных кабинетов, медицины боялась как огня, а хирургии особенно. Кроме того, наверное, от этой болезни хирургическое вмешательство не помогает – если проблема в самом деле в мозгах.

Джек не посмел предложить Эмме частично переписать «Глотателя», ему казалось, что вагинизм будет выглядеть естественнее, чем чушь про длинные и короткие члены, не говоря уже о такой странной вещи, как «слишком маленькое влагалище». Но потом Джек решил, что Эммина идея – лучше, что чистая фантазия лучше реальности; ее книга – притча о смирении, да вдобавок едва ли Эмма могла откровеннее рассказать о своей болезни. Жизнь, проведенная в поисках партнера, готового лежать как каменное изваяние, – нет, рассказать об этом прямо слишком жестоко. Кроме того, а вдруг этот способ все-таки отучит ее паховые мышцы самопроизвольно сокращаться?

– А что вызывает вагинизм? – спросил Джек, но Эмма то ли не слышала его, то ли думала о чем-то своем. А может, и вовсе не знала о причинах болезни либо просто не хотела больше это обсуждать.

Они разделись и легли, Эмма взяла в руки пенис Джека. Он сразу же встал, причем мощнее, чем обычно, но Эмма сказала только:

– Нет, Джек, он у тебя нормальный, меньше среднего, но не маленький, нет. На твоем месте я бы не стала беспокоиться.

Она, правда, не сказала, что видела члены и поменьше (только побольше), но Джек не стал донимать ее расспросами. Спасибо, что держит его за пенис. Ему так нравилось, как она это делает.

– Знаешь, нам надо переехать, – сквозь сон сказала Эмма.

– Да, видимо, соседи по квартире не лучшие читатели, – сказал Джек и взял ее за грудь.

– Я не про это, я хочу и дальше жить с тобой. Просто мне до смерти надоел Венис.

У Джека сжалось сердце, но он ничего не сказал. В этот район он успел влюбиться, даже в запах помойки из суши-бара. Ему очень нравился «Мировой спортзал», он и в «Золотой» иногда заглядывал, несмотря на инцидент с Эммой. В обоих заведениях он тренировался в женской половине зала – по крайней мере, поднимал там штангу.

– Джек, ты будешь сильным парнем, не очень большим, но сильным, – сказала ему однажды Лесли Оустлер.

– Вы правда так думаете? – спросил он ее тогда.

– Я точно знаю, – ответила она, – уж ты мне поверь.

Джек лежал в постели и думал об этом, а его «небольшой» пенис, твердый как дубина, лежал в руках у Эммы – больших, сильных. У Джека были маленькие руки, как у мамы. Он лежал и думал, как странно, что он не вспоминал о маме уже несколько месяцев. Возможно, он не хотел вспоминать о ней потому, что решил – он все больше и больше напоминает ей папу, и хотя самого Джека физическое сходство с отцом совсем не волновало, он понимал, что оно беспокоит мать. Джеку начало казаться, что она его не любит.

Он стал думать, куда им с Эммой можно переехать. Как-то он говорил с ней про Палисэйдз,[17] там ты вроде как в деревне, куда хочешь можно дойти пешком. Но Эмма сказала, что там «деваться некуда от детей», туда, по ее мнению, «некогда вменяемые люди отправились размножаться». Наверное, нам надо в другое место. В какое же?

Беверли-Хиллз – нет, для них с Эммой чересчур дорого плюс слишком далеко от побережья. Эмма всегда говорила, что хочет видеть океан каждый день – хотя на пляж не ходила ни разу. Ну тогда в Малибу или в Санта-Монику. Но сейчас, после того как Эмма открыла ему глаза – оказывается, от секса может быть больно (ей, скорее всего, больно почти всегда), – Джек решил не беспокоить ее пока и не расспрашивать, куда она хочет переехать.

– Скажи мне еще раз, как это по-латыни, – попросил он.

Эмма поняла, о чем он – об эпиграфе к роману. Она ходила и повсюду повторяла эту латинскую фразу, но до этой минуты Джек не догадывался, что эпиграф – про них обоих.

– Nihil facimus sed id bene facimus, – прошептала Эмма, взяв его за пенис так, как его не брал никто другой – ни до этой ночи, ни после.

– Мы ничего не делаем, но зато делаем это блестяще, – перевел Джек вслух на английский, не выпуская из рук ее груди.

Стояла осень 1988 года, в тот год «Человек дождя» соберет лучшую кассу и все «Оскары» разом. Любимый же Джеков фильм того года – «Рыбка по имени Ванда». Он бы сделал что угодно, только бы получить роль Кевина Клайна, тем более тот получил за нее «Оскара» в номинации «лучшая мужская роль второго плана».

Джеку Бернсу было двадцать три, Эмме Оустлер – тридцать. Пройдет совсем немного времени – и боже мой, как же разительно изменится их жизнь!

Мира Ашхайм назначила Джеку встречу за завтраком на Монтана-авеню; случилось это вскоре после того, как Эмма и Джек переехали в Санта-Монику. Одежду Джеку покупала Эмма, и она вырядила его как следует – рубашка кофейного цвета с длинными рукавами (не заправлять в брюки, расстегнуть две верхние пуговицы), не слишком темные хлопчатобумажные брюки и темно-коричневые мокасины, в которых он работает в «Американ Пасифик». Волосы чуть длиннее, чем принято, и набриолинены чуть больше, чем обычно, и еще он два дня не брился – все это тоже сознательно, точнее, по приказу Эммы. Она сказала ему так:

– Чисто выбритый ты слишком похож на бабу, а если не бреешься три дня – то на Тосиро Мифуне.

Рубашка была льняная, Эмма обожала вид мятой ткани.

Джек подумал, что все это очень похоже на то, как миссис Оустлер покупала ему одежду для Реддинга, и сказал Эмме, что ему стыдно – он так и не поблагодарил Лесли за помощь. Эмма в тот момент втирала ему в волосы гель, чуть сильнее, чем следовало.

– И еще она платила за мое обучение в обеих школах. Она, наверное, считает меня неблагодарным.

– Милый, не благодари ее, пожалуйста.

– Почему?

– Просто не говори ей спасибо, и все тут.

Джеку сразу стало ясно, что за одеждой Миры Ашхайм никто не следит так тщательно, как Эмма и Лесли за одеждой Джека. Он сначала принял ее за бездомную, которая забрела на Монтана-авеню из парка, что на тихоокеанской стороне Оушен-авеню. Она стояла на тротуаре перед «Мармелад-кафе» и курила сигарету; ей сильно за шестьдесят, может, и за семьдесят, на ней грязные кроссовки, серые штаны с пузырями на коленях (штаны типа «бег в мешках», подумал Джек) и некогда розовая нестираная кофта; волосы грязные, белые, прямые, собраны в хвост, просунутый в бейсболку (с логотипом бейсбольной команды «Ангелы Анахайма», кружок, то есть нимб вокруг буквы «А» отвалился). В общем, ничего общего с младшей сестрой Милдред, которой можно и на подиум.

А еще у нее на руке болталась сумка, с какой ходят по магазинам, в ней лежал видавший виды дождевик. Джек прошел мимо этого жалкого создания и узнал ее, только когда та заговорила, и то лишь потому, что тон был точь-в-точь как у Милдред, продюсерский.

– Так, щетину к черту, и насчет бриолина в волосах – многовато, все надо в меру, без фанатизма. Такое впечатление, что ты ночевал в обнимку с масляным фильтром.