Дела семейные - Рохинтон Мистри

Даже мама усмехнулась, но согласилась с этой мыслью о Боге, как о поставщике обмундирования и продовольствия.

Кажется, я огрызнулся на них. Я понимал, что это они так шутят, желая развеселить меня, но я был не в том настроении.

В комнате остался дедушкин запах, хотя исчезли все его вещи. Я часто заходил туда. Через несколько дней исчезло и это.

Когда дядя Джал напомнил про выступление тети Дейзи с Бомбейским симфоническим оркестром, мама сказала, что прошло всего три месяца с дедушкиных похорон, и, по ее мнению, еще рано выходить на люди. Отец согласился с мамой.

Не согласился я, говоря, что мне все время толкуют насчет воспоминаний о счастливых временах с дедушкой, а тут такой случай, когда можно порадоваться музыке, которую дедушка любил больше всего. Какой смысл упустить случай? И приглашения пропадут, которые нам дала тетя Дейзи.

Они пытались внушить мне, что существуют такие вещи, как траур, соблюдение приличий, условностей, правила поведения общины… Я уперся.

Наконец, мама сказала, что они с отцом не идут — это окончательно. А дядя Джал, Мурад и я можем пойти на концерт, уж если так хочется.

Как только ответственность за решения была переложена но мои плечи, я заколебался. И промучился целую неделю, размышляя над тем, как бы дедушка посоветовал мне поступить.

В пятницу утром, в день концерта, я решился. И, уходя в школу, сообщил дяде Джалу, что хочу на концерт.

Пошли мы вдвоем. Он надел свой лучший костюм, я выгладил себе рубашку с длинными рукавами и длинные брюки. Зал оказался огромным, куда больше «Макс Мюллер Бхавана», который я видел, когда там репетировал оркестр. Над входом красовалась надпись: «Национальный центр искусств». Это выглядело настолько солидно, что мне даже расхотелось входить.

Фойе было заполнено нарядными людьми, на некоторых женщинах были просто роскошные сари, лучше, чем мамино свадебное. Пахло духами, которые заставили меня вспомнить мисс Альварес, хотя ее духи были приятнее, от них не болела голова, как от этих. Мы с дядей Джалом чувствовали себя одиноко в этой оживленной толпе. Казалось, будто все здесь знакомы друг с другом, кроме нас.

Но, как только прозвенел звонок, мы сели на свои места и потух свет, я перестал замечать окружающих, потому что на сцену вышли музыканты, потом вышла тетя Дейзи вместе с дирижером, а я знал: она здесь главное лицо. На ней был тот же красивый черный туалет, который она надевала ради дедушки.

Она встала слева от дирижера, подняла скрипку к подбородку, настроила. Дирижер подал знак оркестру, и музыканты взяли одну ноту. Дирижер, видимо, остался доволен звучанием. Он поднял палочку и кивнул тете Дейзи. Концерт начался.

Я почувствовал огромную гордость, когда она стала играть свое соло. Для меня то был самый волнующий момент. Я уверен, что мы с дядей Джалом аплодировали громче всех остальных в зале.

После концерта, после бисирования дядя Джал предложил поздороваться с тетей Дейзи. Мы влились в общий поток людей, который нас вынес с фойе, а оттуда мы прошли по коридору за сцену.

Тетю Дейзи окружило множество людей, они наперебой говорили: поздравляем, великолепная интерпретация, такая свежая и энергичная. Ей дарили цветы. Мы стояли в сторонке, ожидая своей очереди.

Она заметила нас, выбралась из кольца окружавших ее людей, пожала руку дяде Джалу, обняла меня.

— Вам понравилось? — спросила тетя Дейзи.

Я улыбнулся и кивнул, хотя хотел сказать ей что — нибудь, а не молчать, как маленький. Мне хотелось ей сказать, что впервые после смерти дедушки я чувствую себя счастливым.

Дядя Джал преодолел свою застенчивость настолько, что выразил восхищение концертом, но после этого замолчал опять и только смотрел на тетю Дейзи с нескрываемым восторгом.

— Очень мило, что вы пришли на концерт, — ответила она, собираясь вернуться к поклонникам.

Сейчас или никогда!

— Ничуть, — сказал я, — очень мило, что вы нас пригласили и доставили нам такое удовольствие.

Тетя Дейзи просияла; я видел, что мой ответ обрадовал ее. Она и дядя Джал немного поговорили. Она спросила, не хочет ли дядя Джал сходить на другой концерт — у нее есть пригласительные на что-то под названием «Большой балет». Дядя быстро сказал: «Да!»

Я был разочарован, что она не позвала меня, но я понимал, что будет лучше, если они будут на концерте вдвоем. И не сомневался, что это и маме понравится.

Уже уходя, она неожиданно остановилась.

— Вы знаете, сегодня перед выходом на сцену я думала о профессоре Вакиле. Я представила себе, что он сидит в зале.

Я хотел сказать, что я тоже думал о дедушке. Но подумал, что она знает.

ОТЕЦ ЗАСТУКАЛ Мурада, когда тот целовался с девушкой на лестнице. Он входит чернее тучи и объявляет новость маме, которая спешит выяснить, из нашего ли дома девушка и знаем ли мы ее.

— Она не из парсов, — обреченно отвечает отец и выходит из комнаты.

Мама бежит за ним, встревоженно спрашивая, был ли у него разговор с Мурадом, чем закончился и не нужно ли отцу его лекарство от стенокардии?

— Я не желаю доставлять парджатке, иноверке, удовольствие видеть, как я ссорюсь с сыном. У него хоть хватило совести уйти, когда он меня заметил. Но погоди, пусть он только домой вернется!

Угрожающий тон пугает маму перспективой грандиозного скандала. Следующий час она проводит на кухне, чистит и нарезает овощи, готовит обед, нервничает и качает головой, пока не раздается звонок в дверь. Мама быстро вытирает руки и бежит в гостиную, чтобы отец и сын не встретились один на один.

Она входит в гостиную, а дядя Джал складывает газету и уходит к себе. Я чувствую, как маме хочется сказать: «Не уходи, это же и твой дом!» Но она решает промолчать.

— Ну, так что скажешь? — начинает отец, когда Мурад входит.

— О чем? — невинно вопрошает Мурад.

— Та девушка. Кто она?

— О, ты про Анджали — она из нашего колледжа. Мы дожидались друзей.

— Ты всегда целуешься с девушками в ожидании друзей?

Тут, спохватившись, отец понижает голос. Он садится на диван, указывает Мураду на кресло напротив.

— Я не хочу, чтобы мы кричали друг на друга. Это очень серьезно, и я прошу внимательно слушать меня. Эта дружба…

Он откашливается, подыскивает слова.

— Твоя связь с этой девушкой невозможна.

— Какая связь? — Мурад смеется. — Я же сказал, мы просто дружим.

— Девушка, с которой так целуются, не может быть просто другом! Или у тебя с ней роман, что недопустимо, или ты с ней просто развлекаешься, что уже совершенно недопустимо.

— Она тоже развлекается.

Отец хватается за голову.

— Ребенок думает, что игра со спичками — это развлечение. Но мы-то не можем допустить этого. Твои отношения с ней ни к чему не приведут, счастливого конца не будет.

— Мы не думаем о таких вещах, о’кей?

— Видишь? — взывает отец к маме. — Он слышать ничего не желает! От мелочей до серьезнейших вопросов — он ни слова выслушать не хочет!

И снова принимается за Мурада.

— Я предупреждаю тебя: здесь не может быть компромисса. Нормы, законы нашей религии абсолютны, эта индуска не может быть твоей девушкой.

— Это просто предубеждение.

— Ничего подобного. Мой лучший друг был маратх, Вилас Ране, писец. Помнишь, он давал мне книжки с картинками для тебя, когда ты был маленький? Дружить можно с кем нравится, с человеком любой расы или религии, но серьезные отношения, брак, подчинены другим законам.

— Почему?

— Потому, что мы — чистая персидская раса, уникальное явление на этой планете, а смешанные браки разрушают ее.

— Ты считаешь, что ты выше других?

— Ниже или выше — вопрос не в этом. Чистота есть добродетель, которая заслуживает того, чтобы ее сохранять.

Теперь Мурад обращается к маме:

— Видишь? Доказательство того, что он фанатик. У Гитлера были те же идеи насчет чистоты, и смотри, что вышло.

Отец выходит из себя. Больше из-за обиды, чем из — за Мурадова упрямства. Отец кричит, стучит кулаком по чайному столику, жалуется на боли в загрудине и, наконец, в изнеможении откидывается на спинку дивана. Он жалобно бормочет:

— Как могут братья быть такими разными, посмотри на Джехангла: послушный, старательный, любящий, и посмотри на этого — тоже ведь мой сын, а ведет себя как законченный негодяй, кем это надо быть, чтобы родного отца обозвать именем самого большого чудовища двадцатого века?

— Правда, Мурад, — говорит мама, — тебе должно быть стыдно! Нельзя называть отца Гитлером.

— Я и не называл. Вы что, не слушаете? Я сказал, что у него были те же самые идеи насчет чистоты.

Отца семантика не интересует.

— Просто чтобы ты понял разницу, я тебе советую подумать, что выделывала с тобой под лестницей эта иноверка. Девушка из парсов никогда не допустила бы ничего подобного.