Дела семейные - Рохинтон Мистри

— Извини, папа, у меня нет свободного времени на чтение всей этой интересной литературы. Мне бы с учебой справиться.

Уже несколько лет, с тех пор как мы уехали из «Приятной виллы», отец ничего не читает, кроме религиозных книг, будто наверстывает потерянное время. Помимо священной горки, книгами завалена родительская спальня — томами по истории парсов и зороастризма, разными переводами «Зенд-Авесты», толкованиями «Гатов», комментариями, трудами Зеннера, Шпигеля, Дарукханавалы, Дабу, Бойс, Дхаллы, Хиннельса, Караки и многих, многих других. Некоторые книги попали к нам из книжного шкафа дедушкиного отца, на них есть его экслибрис: «Маразбан Вакиль». Но и наш отец накупил великое множество книг. Мама как-то попыталась сказать, что нет нужды покупать все книги, существуют же библиотеки, откуда их можно брать. Но вскоре мама сдалась, потому что отец жаловался, что его дух лишают хлеба и воды.

Но укол насчет свободного времени для чтения сильно задел отца. После «Бомбейского спорта» он нигде не работает. Магазин потом открылся под новым названием: «Спортивный инвентарь Шиваджи», но супруга хозяина не позвала отца обратно. Инвестиции денег от продажи «Приятной виллы» давали доход, которого хватало и на домашние расходы, и на уход за дедушкой. Мама завела новые конверты для новых расходов. Но после дедушкиной смерти мама выбросила их, она сказала, что теперь не нужно так строго экономить. Мама не возражала против того, чтобы отец не работал.

В общем и целом, она радовалась его религиозному пылу, соглашаясь, что вся цепь событий, начиная с дедушкиной травмы и кончая убийством мистера Капура, была предназначена Богом для того, чтобы возвратить отца к вере.

Однако отец, задетый язвительной ремаркой Мурада, обратился к ней — совсем как ребенок, которого шлепнули без предупреждения. А когда она видит отца в таком состоянии, то начинает вести себя как наседка. Мама сделала попытку прогнать Мурада в душ.

Но Мурад завелся:

— Но я не понимаю, а где кончается священная территория?

— Я уже говорил тебе: у дивана.

— Но, отец, это приблизительная оценка. Так ты достигаешь лишь относительной чистоты. Я предлагаю произвести замер и нарисовать на полу линию, чтобы все мы знали где проходит граница.

Отец снова воззвал к маме:

— Наша вера-предмет насмешек для твоего сына!

— А вдруг границу у дивана нарушит нечистая муха, москит или таракан? Как ты проверишь, принимали они душ или нет? Может, поместить твою горку под колпак?

— Хватит! — Отец оттащил Мурада к противоположной стене гостиной. — Я тебе ноги переломаю, если ты без омовения подойдешь туда!

— Начинается истерика, — засмеялся Мурад, и мне так захотелось, чтобы он замолчал.

— Иди в душ, — негромко сказала мама.

Мурад вышел из гостиной. Он и сейчас слушается маму, когда она переходит на тот тон, который в детстве предупреждал нас, что мы вот-вот нарушим предел допустимого.

Отец стал жаловаться на боль в груди и попросил лекарство от стенокардии. Он сердился на себя за то, что в гневе схватил за руку этого шайтана и в результате еще и осквернился. Теперь ему тоже придется принимать душ.

…Отец вышел из ванной и сейчас совершает кусти около горки. У него всегда значительное выражение лица, когда он молится. Кончает завязывать узлы и садится с молитвенником в деревянное кресло, которым больше никому не разрешается пользоваться, перед электрическим афарганом. Он сидит, будто изнемогая под тяжестью некоего тайного бремени. Хмурится, его лицо искажено страданием. Он не просто закрывает глаза, он зажмуривает их, щеки поднимаются, брови идут вниз, стараясь выдавить то, что его неотступно преследует. Его чтение из Авесты напоминает опровержение доказательств, протест. Он в яростной схватке.

Видя отца таким, я вспоминаю, каким он был раньше — веселым, общительным. Теперь он редко улыбается и никогда не смеется. И никогда не насвистывает, не подпевает песням по радио. Последний раз я слышал его пение, когда он пел для дедушки, в ночь перед его смертью. У нас редко включается радио — только когда отца нет дома. Когда он дома, он или молится, или читает и говорит, что музыка отвлекает его.

Мама наблюдает за ним из коридора, удовлетворенно улыбаясь, потому что все пришло в норму после ссоры из-за стрижки. Она довольна, что видит мужа за молитвой, она с готовностью приспосабливает свою жизнь к его требованиям. Домашнее хозяйство, часы прихода и ухода прислуги — все вращается вокруг отцовских молитв.

Но по временам я замечаю, как она ломает руки, как мечется в тревоге, видя нескончаемость этих молитв. Должно быть, это минуты ее сомнений. Я уверен, что ей хочется, чтобы отец не доходил до крайностей, она даже иногда говорит об этом вслух при мне:

— Если бы Дада Ормузд помог мне понять! Почему молитвы и религия должны приводить к таким ссорам между отцом и сыном? В этом ли воля Его?

Я видел, как мама подходит к отцу, когда он сидит в одиночестве, глядя в окно или делая вид, что читает, и кладет руку на его плечо. Я слышал, как мама нежно спрашивает отца:

— Что с тобой, Йездаа? Тебя что-то беспокоит?

Он всегда дает один и тот же ответ:

— Ничего, Рокси, со мной все хорошо.

Он гладит ее руку на своем плече, целует ее.

Она гладит его волосы.

— Ты счастлив, Йездаа?

Он улыбается грустной меланхолической улыбкой.

— Счастлив, насколько может быть счастливым солдат Дада Ормузда, сражающийся против Аримана.

Туманный ответ с привкусом духовности — его способ уйти от серьезного разговора. Но мама никогда не сумеет заставить себя попросить, чтобы он меньше молился. Для нее это святотатство. Поэтому она возлагает вину за его крайности, за его новые воззрения и образ жизни на новых друзей, которых он завел себе в обществах, куда вступил.

Лига ортодоксальных парсов и Ассоциация зороастрийского образования собираются раз в неделю. Он возвращается с заседаний и подробно рассказывает нам о повестке дня, о принятых мерах, о разосланных петициях, требованиях судебных запретов и кампаниях, проводимых против фильмов или публикаций, которые наносят обиду парсам. И все это дает Мураду пищу для ехидства.

Вчера за ужином отец рассказывал, как Лига обсуждала дело парса-двоеженца — он женился на иноверке в Калькутте, потом перебрался в Бомбей и женился на девушке из парсов.

— За свое преступление он был отлучен Панчаятом от церкви. — Отец поднял руку, подчеркивая суровость кары. — И отцу было сказано, что и он будет отлучен от церкви, если не отречется от сына.

— Не очень-то справедливо, — сказал Мурад. — Отца-то за что отлучать?

— А как же? Мне бы не хотелось быть отцом такого мерзавца. Но двоеженец оскорбил верховных священнослужителей и Панчаят, и на него подали в суд. Дело приняло такой серьезный оборот, что негодяй струсил и заявил, что готов принести формальные извинения, чтобы положить всему этому конец. Был созван Совет, на котором он должен был признать свой проступок и в знак покаяния прилюдно опозорить себя: взять пару сандалий, по одному в каждую руку, и пять раз ударить себя по голове. При всех.

— Новенькие сандалии или старые и грязные? — осведомился Мурад.

— Это не указано в решении Панчаята. Но дело в другом — наш комитет единодушно решил бросить вызов реформистской пропаганде и начать кампанию за строгую политику отлучения. Парсы — мужчины и женщины, — имеющие связи с иноверцами, брачные или внебрачные, должны понести наказание. Отлучение может быть отменено в случае публичного покаяния в форме побиения сандалиями.

За столом воцарилось долгое молчание. Дядя Джал вертел свой слуховой аппарат, будто хотел, но не осмеливался высказаться. Он почти целый день в своей комнате, и только за стол садится со всеми. Он больше не ходит на биржу. Иногда, если отца нет дома, читает газеты в гостиной, но вообще старается поменьше попадаться на глаза.

Мы с ним рассмеялись, потому что Мурад нырнул под стол, снял туфли и стал бить себя по голове. Мама сжала губы, изо всех сил стараясь не прыснуть. Но хватило ее не надолго.

Для отца это было вершиной предательства.

— В вопросах чистоты и скверны нет ничего смешного. Твой сын ведет себя как осел, а ты его поощряешь.

— Я не над тобой смеюсь, Йездаа, — примирительно сказала мама, — а над этим клоуном.

— Я просто практикуюсь, отец, на случай, если когда-нибудь придется каяться.

Шутки Мурада очень похожи на отцовские, которые мы помнили с детства. Я помню, как давным-давно мы все ходили в храм огня на Кхордад-Саль, и потом, вернувшись домой, отец изображал увиденного в храме человека, который елозил по стенам большого зала, чмокая каждый портрет и каждую фотографию, до которой мог дотянуться губами. И помню разговоры, которые вели отец и дедушка, — о нелепости рабского следования обычаям и традициям.