Улица Грановского, 2 - Юрий Полухин

И т. д. Но все же не хватало во всей этой лестнице доказательств какой-то психологической ступеньки: я не мог понять, как же все-таки можно обронить обыкновенную человеческую порядочность.

Но вот недавно прочел книгу английской писательницы Памелы Хэнсфорд Джонсон. Называется, как у Герцена, – «Кто виноват?». Это публицистические размышления по поводу одного уголовного процесса, нашумевшего в Англии. Но не в нем суть.

В книге своей Джонсон, в частности, пишет об одном любопытном свидетельстве – я позволю себе процитировать этот ее рассказ полностью, чтоб вы меня точно поняли. Да и вижу я по вопросам в вашем письме, нас волнуют одни и те же проблемы.

«В середине тридцатых годов я знала одного молодого англичанина, занимавшегося исследовательской работой и в связи с этим часто выезжавшего в Германию.

Ему случилось побывать в Нюрнберге в период, когда нацисты начали открыто на улицах глумиться над евреями. Вот что он мне рассказывал:

«Когда я увидел это в первый раз, я был потрясен и испытал такое отвращение, что, свернув в ближайший переулок, бросился бежать без оглядки.

Во второй раз я все же счел необходимым понять, что же происходит, и остановился. Сцена внушила мне прежний ужас и отвращение. Те же чувства я испытал и в третий раз.

В четвертый раз я довольно долго стоял в этой беснующейся, глумящейся толпе. Все по-прежнему казалось ужасным, но не столь ужасным, как в первый раз; мне казалось, будто я в зрительном зале, а все остальное происходит на сцене. Я убеждал себя, что это просто свидетельствует о том, что я стал более объективен, способен трезво оценивать происходящее, чтобы затем, вернувшись в Англию, предупредить об этой опасности других.

И потом я вдруг понял, что мне самому грозит опасность привыкнуть, считать, что это – в порядке вещей, нечто, составляющее обычные житейские будни. И тогда я бежал без оглядки во второй раз. Я упаковал свои чемоданы и вернулся в Англию».

Вот такое свидетельство человека, в порядочности которого у меня нет основания сомневаться.

Кажется, пустячный эпизод по сравнению со всей длинной цепью других объяснений. Но почему-то – я не могу это объяснить словами – он сделал для меня понятным многое. И в том числе – записи Корсакова.

Я вдруг поверил в их искренность и реальность. Главное – реальность. Цепь замкнулась, и случилась вспышка, многое осветившая по-иному.

Простите, если не все я мог вам разъяснить, а чтото рассказал косноязычно. Но не всякое чувство можно объяснить словами. Если у вас возникнут ко мне какиенибудь дополнительные вопросы, пишите. Буду рад, если смогу принести какую-нибудь пользу.

С глубоким уважением!

Да! Едва не забыл сообщить чуть не самое главное:

перед смертью Корсаков написал письмо своей сестре и просил меня ее разыскать. Я это, конечно, сделал.

Она действительно была эвакуирована из Ленинграда и тогда, в 1946 году, вернувшись с фронта, я разыскал ее в школе-интернате, в Москве. Это была слабая, тихая девочка с необыкновенно печальными глазами. Такое их выражение, такой взгляд, что казалось, и вся девочка светилась насквозь. Я передал ей письмо брата и все пятнадцать рисунков, которые он сделал в госпитале.

Она не плакала. Я думаю, ей столько пришлось вынести самой, что она уже не могла плакать. И почти ничего не спрашивала. А только смотрела на рисунки, на меня этими своими душераздирающими глазами. И потом, аккуратно сложив листки, даже не попрощавшись, убежала в свою комнату, как убегает зверек в норку.

Я просил ее писать мне, в случае какой-нибудь нужды, или просто, без нужды. Но больше никаких сведений от нее не имел. А сам, к стыду своему, в интернат после этого так и не приезжал: сильно болел после фронта, работал и одновременно учился, и в семье моей тоже был ужасно расшатанный войной быт. Но это, конечно, не оправдание. Так что, если вам доведется еще раз увидеть Татьяну Николаевну, напомните ей обо мне, передайте мои самые искренние извинения и пожелания всего самого лучшего в жизни. Скажите: самому мне писать ей – стыдно».

Такое вот письмо.

Я даже не мог назвать его «удачей», настолько оно было безысходно-трагичным. Но все-таки не безысходным: эти пятнадцать рисунков, переданных Татьяне Николаевне, – они были как лучик света в кромешной тьме, они утверждали необоримость памяти. Ничто не исчезает бесследно, даже дым крематория. А значит, ничто не может убить надежду.

Я был уверен: рисунки сохранились у Татьяны Николаевны. Если сохранилось довоенное письмо брата, то и они не могли пропасть. Не зря и Долгов спрашивал об их цене – господи, стало быть, готов торговать и ими! Но пусть его!.. Важно, что не блефовал, а выведывал о насущном. Так ли, иначе, но я сумею взять рисунки у него, сумею!..

Надо еще вот что: надо в Союзе художников – и где еще? – в Полиграфическом институте, в Москве, в ленинградском Вхутеине узнать все возможное о довоенном Корсакове… может, удастся разыскать его товарищей, помнящих художника по мастерской Фаворского… и написать очерк о нем, и воспроизвести для начала хотя бы несколько рисунков, чтобы потом устроить большую выставку. Наверняка еще у кого-то найдутся работы Корсакова, довоенные, а может, и концлагерные, наверняка!

Все это вполне реально. Но сперва-то – к Долговым.

Завтра же и поеду!

Так размышлял я, уже вышагивая по улице Грановского, – конечно, первым, кому я должен был сообщить все это, кто и сам столько лет ждал этих вестей, был Панин.

Дом, где умер князь Трубецкой, неунывающие львы над окнами… а напротив, в угловом доме, когда-то был университетский архив и государственный, всероссийский, кажется, тоже; чуть ли не там Пушкин занимался розысками к своей истории Пугачева и истории Петра…

«Дружите с архивными крысами!..» Подворотня-труба, в ней всегда сквозняк. Церковь Знамения стояла притихшая в темном углу двора…

Я отдал письмо Грушкова Панину в передней, еще не раздевшись. И он сразу стал читать его. Читал долго.

К иным абзацам – я видел – возвращался по нескольку раз. И вдруг, чуть заметно улыбнувшись, сказал:

– А ведь восстание все-таки было.

– Где?! В филиале Зеебада? Восстание?

– Нет, у нас, в самом Зеебаде.

И он рассказал…

В один из воскресных мартовских дней сорок пятого года Токарев решил устроить нечто вроде смотра-парада тройкам «боевиков».

Ничего особенного в тот солнечный воскресный день они не должны были делать. После обеда всем хефтлингам разрешалось по лагерному распорядку выйти гулять на главную «аллею» Зеебада – дорожку, посыпанную толченым красным кирпичом. Вдоль нее выстроилось, примерно, полсотни бараков. И несколько «улиц» уходило вбок. Была команда: каждому старшему вывести на прогулку свою тройку, у предпоследнего перекрестка подравняться и, хоть не печатать шаг, но как бы невзначай всем троим, пусть и по-разному, приподнять правую руку – знак готовности ко всему, почти что приветствие бойцов республиканской Испании: «Салют, камарадо!» – и, не доходя до конца главной улицы, повернуться и идти обратно.

Непосвященный не мог ничего заметить. И никто не знал, что в бараке, на этом предпоследнем перекрестке лагерных улиц, у окна стоят Токарев, Панин и Вальтер Винер, начальник интернационального штаба подпольщиков, и видят, как одна за другой – одна за другой! – тройки бойцов, «боевиков», – так называли их немецкие друзья – выравниваются под самым оконцем, плечо к плечу, и правую руку – кверху, кто дотронется пальцами до лица, кто застегнет ворот, а кто поправит берет… Но у всех в тот миг глаза становились попросту человеческими, какие в те дни редко удавалось видеть в концлагере. Даже если б они не поднимали рук – а иные еще и в кулак пятерню сжимали: «Салют, камарадо!» – если б даже просто шли вместе со всей толпой хефтлингов до самой лагерной брамы и лишь там – по теченью – уходили вбок, все равно по этим глазам и лицам можно было угадать людей свободных в понурой толпе. Да, свободных. Каждый из них в тот день не раз и не два будто б уже бросился на проволоку и атаковал эсэсовские казармы, и взял штурмом комендатуру, и захватил казармы охранников, и сбил гранатами с вышек пулеметчиков, которые стояли там, словно оловянные болванчики – прямые ноги расставлены врозь, а вместо головы каска, лишь под ней прочерк рта, который может только орать и глотать, – так вот, в тот день все они проглотили свинцовый кляп, и там, на вышках, торчали их чучела, камуфляжи, а люди живые только и двигались по главной лагерной улице.

А Винер, Токарев, Панин и подсчитать смогли: лишь здесь, в основном лагере Зеебада, – филиалы не в счет – мимо них прошло, салютуя, больше четырехсот человек.

Четыреста зачинщиков! А разве остальные хефтлинги не пошли бы в бой вслед за ними? И разве сам этот смотр-парад не был восстанием!..

Панин рассказывал это, а я думал: «Он сейчас ни слова не произнес о письме Грушкова, потому что невозможно для него словами выразить оценку духовных качеств ни одного из своих друзей по Зеебаду, ни Корсакова, ни Токарева, ни Ронкина, никого… Всякое определение сейчас прозвучало бы однозначно, легковесно, и оно невольно бы разделило их. Но высшая-то мера мужества – всем зеебадовцам одинаково – вот этот смотр-парад, готовность к восстанию. И он прав: не так уж важно, состоялось ли оно на самом деле или нет.