Сибирь - Георгий Марков

- Сам теперь ходить с обозами буду. Два раза нынче еще схожу... Я уж с Аркашкой обо всем договорился... Ну, знаешь, парень!

- Да долго ли вы будете керосин-то жечь попусту? - вдруг послышался голос Анфисы, и в пролет лестницы свесилась ее взлохмаченная, с распущенными косами голова.

- Сей миг погасим, маманя! - пообещал Никифор и, вытянув шею, дунул в пузатое стекло лампы.

Ощупью они перешли в комнатку под лестницей, улеглись на свою кровать.

- Тосковал хоть обо мне, Никита? - спросила Поля. - А я все ждала тебя, ждала. Дни на пальцах считала. И получалось, что приедешь ты не сегодня, а через три дня, в пятницу.

- Уж больно забот много с обозом идти.

Поля ждала от Никифора каких-то других слов, каких именно, она и сама, должно быть, не знала... Все между ними было вроде как прежде и все же как-то иначе. И в эти минуты вдруг в ней родилось подозрение: да один ли Аркашка ходил в трактир-то и к городским барышням? Не сговорил ли он на это своего нового, безвольного дружка Никифора Криворукова... Эта мысль обожгла Полю огнем и тут же бесследно улетучилась, не оставив о себе никакого следа.

Теперь Поле предстояло рассказывать о своей поездке. Никифор слушал ее, и многое показалось ему забавным. Он никогда не подозревал, что у отца имеется тайная книга, в которой есть записи и о его, Никифора, расходах.

- Зачем ему такая книга? Мамина голова лучше книги на учете все держит, - посмеявшись, сказал Никифор.

Потом Поля вспомнила приезд на заимку Марфы Шерстобитовой. Ей тяжело и стыдно было рассказывать об отце мужа, но она все-таки рассказывала. Никифор раза два перебил ее какими-то малозначащими вопросами.

- Смотри ты, какой рысак батя! А я-то думал, притомился он за бабами бегать, - сказал Никифор, дослушав Полю до конца.

И только всего! Поля боялась, что ее рассказ о Марфе вызовет в нем какие-то острые чувства. Ведь он мог оскорбиться наконец за мать свою. Но нет, ничего этого не произошло! Поля молча уткнулась в подушку, поворотив голову от него. Никифор, по-видимому, почувствовал ее состояние:

- Не переживай ты за него, Полька! Тетка Домна говорит, что он сроду бабником был. И на матери-то, сказывают, женился потому только, что куш с ее отца добрый содрал. Одно слово, кобель.

Поля приподнялась на локоть:

- Что ты, Никита? Разве так можно об отце думать?

- Как иначе-то? Ясно, кобель, - не смутился Никифор.

Дальше разговор не пошел. У Поли не было слов, а Никифор не находил предмета, о котором можно было вести с женой речь.

Нет, нехорошая какая-то, сумбурная по чувствам и мыслям выдалась ночь. Совсем еще неосознанно, какимто далеким-далеким краешком ума Поля поняла, что ночь эта не сблизила ее с Никифором, а отдалила их друг от друга.

- Как мы, Никиша, жить-то будем? Тягостно мне в твоем доме. Сам видишь. Уйдем, Никиша. Обещал же! - В голосе Поли и дрожь и слезы. Никифор не отозвался. Уснул, а может быть, сделал вид, что уснул.

2

После утренней приборки и завтрака Поля заторопилась в Парабель - к отцу. Анфиса попробовала удержать ее, ссылаясь на дела по дому, но Поля так ее отбрила, что та не рискнула настаивать на своем.

- Дела, матушка, не убегут. А проведать отца и дедушку - двух одиноких немолодых мужчин - мой долг. И знайте: всегда делала так и так буду делать Бечно! И не учите меня жестокосердию. Все равно не обучите, как бы ни старались.

Анфиса всплеснула пышными руками, вспыхнули недобрым светом глаза, но сказать ничего не сказала, почувствовала, что сноха сегодня в таком настроении, что от нее еще что-нибудь покрепче получишь.

А отца Поля застала за тем же самым занятием, что и в прошлый раз: он сидел за столом и на аптечных весах развешивал какой-то желтый порошок.

- Ты что, папка, целую неделю порошки делаешь?

Я уезжала, ты сидел за столом, и вот приехала - ты опять той же работой занимаешься. - Поля смеялась, непривычно звенел ее голосок в притихшем доме Горбякова.

Отец сдвинул свою алхимию на край стола, стащил с себя ставший тесноватым белый халат, подошел к дочери. Взяв ее за подбородок, поцеловал в одну щеку, в другую, в лоб и в кончик носа.

Поля изучающим взглядом окинула дом. Все прибрано, чисто, вещи на своих местах. Пожалуй, пора вот только переменить шторки на окнах: чуть уже загрязнились. На одной шторке пятно от йода, на второй - прожженная папиросой дырочка... Папкин почерк.

С ним это часто случалось: то подол рубахи прожжет, то халат, то брюки. А как он прожег шторку на окне - это уж надо ухитриться. Видно, что-то очень занимательное происходило за окном. Смотрел, увлекся - и вот шторка с отметиной.

- Вижу, что дедушки нету, - сказала Поля и сбросила полушубок и шаль.

- Все еще не пришел. Может быть, охота началась удачная. Решил посидеть в тайге. А все-таки я беспокоюсь, Полюшка. Годы у него далеко не юные. Ну, садись. Ты пить-есть хочешь? - заботливо присматриваясь к Поле, спросил отец.

- А ты-то завтракал? Кормили тебя, нет? Обо мне не беспокойся. Я поела и к тебе отправилась.

- Я тоже ел. Садись, расскажи, как съездила, что увидела? - Горбяков придвинул Поле свое глубокое кресло, сам сел напротив, на белую и высокую табуретку с круглым сиденьем.

- Что увидела? - запальчиво сказала Поля и принялась сгибать пальцы на руке: - Подлость, пакость, гнусность...

- Так много! - грустно воскликнул Горбяков и придвинулся к дочери поближе.

- И это еще не все, папаня! Ах, папаня, почему-то нехорошо у меня на душе... тошно... - Поля почувствовала, что горло сжимают спазмы, еще миг, и она зарыдает. Она опустила голову, собрала в кулак всю волю.

Плакать нельзя, ни в коем случае нельзя. Отцу тоже нелегко коротать жизнь в одиночестве.

Горбяков чутьем уловил, что дочь переполнена и впечатлениями и размышлениями, и ему не нужно торопиться с расспросами. Поля справилась со своим волнением, сказала:

- Ну слушай, папаня. Буду рассказывать подробно и день за днем. И все будет чистая правда. Ни в чем тебе не совру.

- Только все, все, Полюшка-долюшка. И чего-нибудь не пропусти. Мне ведь интересно все про тебя:

что ты видела, что думаешь. - Горбяков порывисто взял Полину руку, прижал ее к своей груди.

И вот Поля начала рассказывать. Вчера, рассказывая об этом же самом мужу, она многое упускала, перескакивала с пятого на десятое. Знала, что не все, далеко не все будет интересно Никифору. Отец же - друюе дело! Он всегда любил вникать в подробности, выспрашивал и про то и про это, непременно что-нибудь уточнял, особо внимательным4 становился, когда Поля касалась своих чувств, что-то оценивала по собственному разумению.

И теперь он слушал Полю, отдавшись ее рассказу полностью, целиком. По его сосредоточенному лицу, по спокойному и строгому выражению глаз она видела, что в эти минуты ничто иное не занимает его, все-все постороннее он решительно оттолкнул от себя и живет только ее рассказом.

Иногда он прерывал ее каким-нибудь коротким замечанием вроде:

- Братьев-скопцов знаю. Изуверы!

- Марфа Шерстобитова? Красавица, но несчастная До предела... Ах, сколько таких судеб на Руси, Полюшка!

- Волокитин загрызет Епифана. Тот богаче, сильнее...

А вот когда Поля рассказала о своей встрече на заимке с Шустовым, отец как-то обмяк и вместо короткого восклицания немножко затормозил ее повествование.

- Хвалил, говоришь, меня? - переспросил ГорбяКов.

- Очень хвалил, папаня! Чуть не вынудил меня сознаться, что я твоя дочь.

- Ну и созналась бы. Почему не созналась-то?

Что в этом плохого? - Горбяков посмотрел на дочь с ласковой улыбкой.

- Не созналась, папаня, не из-за тебя. Из-за КриЪорукова не созналась. Шустов сказал бы: "Да ты что?

Как ты в это стадо попала?" Сказал бы ведь? Да?

- Мог бы и сказать, Полюшка. У таких людей правда на языке. - Горбяков замялся, снова посмотрел на дочь с улыбкой. - Ну что же, а ты бы объяснила...

- Объяснить можно, папаня, а понять непросто.

Правда ведь?

- Впрочем, правда, - согласился отец. - Ну-ну, ПоЛюшка, говори, рассказывай дальше...

Слушая Полю, Горбяков вспоминал свою встречу с ?ей тогда, перед отъездом. Он знал, что ее поездка буДет суровой, но он не думал, что дочь с такой незащищенностью отнесется ко всем превратностям жизни, которые окажутся к тому же столь обнаженными.

Ничего не скажешь, поучительной оказалась поездка с Епифаном! Такие уроки в области социологии и психологии получают в течение долгих лет. А тут - несколько дней!

- Полюшка, родная моя, - волнуясь, сказал Горбг|сов, когда Поля поставила в своем рассказе точку, - бчень многое ты увидела, очень многое поняла. Тебо действительно будет жить тошно, если ты не сумеешь понять, что весь этот жуткий мир несправедливостей и обмана не вечен. Человек рожден для лучшей доли.

И многие люди знают, по какому пути нужно идти, чтобы достигнуть этой цели...

- Многие? Кто, например? Назови хоть одного из этих многих. Я побегу на край света, чтоб послушать такого человека! - с пылом сказала Поля и уставилась на отца.