Всегда начеку - Сергей Смирнов

Если уж женщины пошли воевать, не мог Сафонов долго пить молоко и отлеживаться на печке.

И снова бой. Польша, Восточная Пруссия... И опять ранение. Друзья ворвались в Берлин. Сафонов удрал из госпиталя, добрался до рейхстага и по праву солдата расписался на его стенах. Так кончилась война.

Что он умел в мирной жизни, бывший подпасок Сафонов? Мать с сестрами перебрались на жительство в Горький. Дом в деревне заколотили. Пришлось и Василию ехать в город. Пошел подсобником на автозавод. А вскоре их, двадцать недавних офицеров, двадцать коммунистов, вызвали в партком и предложили учиться в техникуме. Год был студентом специального факультета. Сдал экзамен и стал мастером цеха холодной штамповки. Кажется, начиналась новая жизнь. Появилась семья, два сына. Но однажды вызвали в райком партии.

— Дела такие, Василий Михайлович, — сказал секретарь, — придется снова надеть погоны.

— Я солдат, к бою готов.

— Бой-то бой, — продолжал секретарь, — но другой... Призываем коммунистов для работы в милиции.

Так и стал ты, Василий Михайлович Сафонов, участковым уполномоченным...

Вынырнув окончательно из ржи, снял Сафонов фуражку, подставил седеющую голову ветерку — перевести дух от мыслей и воспоминаний. Потом переложил из руки в руку чемоданчик и тронулся дальше. Только вошел в деревню, какая-то старушка метнулась к нему, уткнулась сухими губами и мокрой щекой ему в подбородок и выдохнула громко, с какой-то болью:

— Сафоновых Василий вернулся.

Вгляделся Сафонов в лицо старушки и не сразу, но узнал: это мать его друга — Миронова, погибшего на войне. Душа заныла от встречи. Подбежали еще люди, его узнавали, он узнавал. Постепенно осмотрелся, перекинулся кое с кем словечком. По всему было видно, что колхоз разбогател, почти заново отстроились улицы, подросли парни и девчата. Но из тех, с кем вместе рос, за кем ходил с гармошкой на гулянках, не увидел никого.

Не опалила здешних мест война, не прошлась по полям, перелескам морщинами окопов. Но и здесь оставила кровавую память — поблекшие, потершиеся похоронные.

Всего четверо вернулись с фронта, да и они разлетелись по свету. А шестьдесят пять человек — из каждого дома по два, по три — унесла война.

Третий десяток живут без мужей рано состарившиеся женщины. Третий десяток деревне не хватает мужчин. Они спят по братским могилам — наши защитники, победители. Как мог Сафонов за спешкой-суетой забыть о них?

Поплакали у него на плече вдовы, но привычные слезы быстро высохли, и заторопились женщины по своим нескончаемым делам. Поговорил с молодежью: порой не знают, кто был отец, где похоронен старший брат или дядя. А как же «Вечная слава героям»?

Где она, слава Симагиных, выбросившихся в дерзком десанте во вражеский тыл и погибших в огненном смерче? Где слава бесстрашного летчика Алексея Мокеева, десятки раз бомбившего фашистов и сгоревшего в чужом небе? Где слава комбата Павла Шубина, чуть-чуть не дожившего до победы? Только ли в части, где они служили? Наконец, только ли в сегодняшних делах народа, в продолжении великого подвига нашей страны?

Наверное, с каждым такое случается: живешь-живешь и себе и другим нравишься, и вдруг застучит в висках: «А кто же ты есть на свете?»

После отпуска, после Валгусов, Сафонов несколько недель раздумывал над этим. Участок его — в поселке станкозавода — был тяжелым. И пьяных дебошей хватало, и хулиганства, и воровства. Любое дежурство — ни роздыху, ни покою. Но выпадал часок поспокойней, и снова в висках стучало: «А кто же ты есть на свете?»

И так и эдак прикинь, выходило, что после войны поубавил Сафонов огоньку, и хотя долг свой выполнял честно и старательно, но не было в его днях ни одного яркого, такого яркого, чтобы другим людям этим днем можно бы посветить. Вроде бы работа в милиции и трудная и опасная. А ему не приходилось ни разу ни здоровьем рисковать, ни кровь пролить. Больше всего помнит себя Василий Михайлович на заводе: то в парткоме просит укрепить народные дружины, то в завкоме — насчет переизбрания товарищеских судов, то в комитете комсомола обсуждает навязшую в зубах повестку дня: «Меры борьбы с хулиганством». Конечно, доводилось и следствию помогать, и самому скручивать преступника... Только ведь есть просто работа, а есть работа-подвиг. Тот, к примеру, что совершили земляки. А он так мало еще в жизни сделал и для себя и для памяти погибших друзей!

Начальник райотдела задержал как-то Сафонова после оперативки и, отбросив всякую официальность, сказал:

— Бьемся мы, бьемся, Василий Михайлович, с хулиганством, а до самой червоточины пока не докопались. Знаешь, когда человек становится потенциальным хулиганом?

— После пьянки.

— Это уж само собой. Но и пьянка может быть следствием. А причина? В карты слишком азартно стали играть. Вот где первая ржа. Выиграл — пей с радости, проиграл — пей с горя. Выиграл — деньги дармовые, сори-кути, играй дальше; проиграл — отыграйся, денег нет — добудь, отбери у жены или у прохожего в темном закоулке. Вот какие козыри еще нами не биты.

— Я пробовал, — сокрушенно заметил Сафонов. — И карты рвал, и штрафовал — все ползет по дворам зараза. Но вы правы: надо что-то придумать.

Сын Сашка с вечерней смены приходил домой поздно — и всю неделю заставал отца за столом, с авторучкой над белыми листами.

— Отчет, что ли, батя, кропаешь?

— Не совсем. А может, и отчет.

Сашка ужинал на кухне, тихо готовил себе постель, стараясь не разбудить мать и меньшего брата, потом зажигал лампочку-ночнушку, нырял в постель и начинал шелестеть страницами какой-нибудь книги. Но Василий Михайлович не успевал написать и пяти строчек, как под ночнушкой все затихало. Сафонов, прежде чем выключить лампочку над кроватью, любовно оглядывал спящего сына, находил в чертах его лица какое-то сходство с собой, а уже перед тем, как надавить на кнопку выключателя, решал: «Мальчишка еще, зачем ему все знать».

Только Сашка узнал. Ворвался в воскресенье в дом со свежей газетой и с порога провозгласил:

— Молодец, батя, участковый уполномоченный милиции В. Сафонов. Отличный фельетон. Сам «Крокодил» заплачет над ним горючими слезами. А уж про Назарова я и не говорю.

Жена Фаина Ивановна и Вова, младший сын, кинулись к газете, устроили громкую читку его фельетона, посмеялись вдоволь над злоключениями безыменного картежника с поселка станкозавода.

— Постой-постой, — вдруг вспомнил Василий Михайлович, — а как же ты, Сашок, узнал, что я про Назарова? Там же его фамилии нет.

— Мне, во-первых, киоскер дядя Боря сказал, во-вторых, у витрины для газет все об этом говорят.

— Значит, похож Назаров на себя? — заулыбался Василий Михайлович. — Так и хотел.

Вечером Сафонов пошел по дворам. Лампочки над столиками, где всегда собирались картежники, горели ярко, и сами картежники были на месте, только играть не играли. Везде застал одинаковую картину: читали газету, хохотали и так и сяк склоняли фамилию Назарова.

— Здорово ты их, Василий Михайлович, — кричали Сафонову из окон женщины. — Теперь мы им на это дело ни рубля не дадим.

Назарова нигде не было. Он появился в доме участкового через несколько дней. Сухонький, немолодой, со строгим прищуром глаз и горестно опущенными уголками губ.

— Я тебе этого фельетона не забуду, — сказал он вместо приветствия. — Разве я когда-нибудь менял детей на карты?

— Во-первых, проходи, не стой у порога, во-вторых, не тебе грозить, а в-третьих, с чего ты взял, что фельетон про тебя? — миролюбиво спросил Сафонов.

— А про кого же? — закричал Назаров. — Мне по почте двадцать шесть газет прислали с этой писаниной. Про кого же?

Назаров прошел к столу, опустился в кресло. Помолчали.

— Ладно, скажу, зачем пришел, — выдохнул наконец гость. — Возьми себе эти двадцать шесть газет...

— Спасибо.

— ...и скажи дружкам моим, что не про меня писал.

— Эх, Назаров, Назаров...

— А я тебе обещаю больше не играть и других буду отговаривать.

Назаровские газеты Сафонов раздал агитаторам по цехам станкозавода. Фельетон везде обсуждали горячо, и рабочие собрания даже принимали по нему решения.

Когда через месяц Сашка пошел с отцом в редакцию за гонораром, за столами под лампочками уже потешались доминошники.

— Тоже зло, — сказал Василий Михайлович, — но меньше.

Сашка думал, что из редакции они пойдут домой, но отец потащил его в сберкассу, на глазах у сына завел себе сберкнижку и положил на нее весь гонорар. Сашка это дело не одобрил, буркнул отцу:

— Скопидомом будешь, батя.

И жена Фаина Ивановна стала уличать мужа в скопидомстве.

— Копейка трудовая, — защищался Сафонов. — Рубль сбереженный все равно что рубль заработанный.

Сашка всю получку отдал отцу, но к матери она попала ополовиненной. Что это, действительно, с батей?