Все поправимо: хроники частной жизни - Александр Кабаков

За нашим мутным окном подсыхала грязь, ветер уже гонял первую пыль, сверкал металлическим солнцем апрель. Окончательный срок нам назначили на тридцатое.

«К праздникам со всем накрутом отдадите, — сказал наш куратор, как он сам себя называл, прочие же называли его почему-то Корейцем, хотя никаким корейцем он не был, а был белобрысым, лысоватым в свои тридцать, почти двухметровым полутяжем, бывшим вольником, чемпионом Челябинской области, уже отмотавшим пятерку за участие в драке с убийством. — Не портите праздник, мужики, ни мне, ни себе…» Пригнувшись в дверях, он вышел, следом протиснулись, не оглядываясь, двое его пацанов — такие же тяжелые, с маленькими круглыми головами на непомерных плечах. Уши у всех были приплюснутые, раздавленные борцовскими захватами.

Мы сидели молча, вариантов для обсуждения не осталось.

Собственно, решение я принял еще в то утро, но все не мог собраться с духом и сказать ребятам, я представлял себе их реакцию — ведь подумают, что в детство впал, умом двинулся от безысходности… Но теперь тянуть уже было нельзя.

— Пошли отсюда, — сказал я твердо. — Есть разговор, поехали куда-нибудь… ну, в машине решим, куда. Давайте быстро, у нас времени нет, действовать надо…

— Ты, Солт, нас куда зовешь? — спросил Киреев, не меняя позы, он сидел, развалившись в рваном, невесть откуда попавшем в наш подвал кресле, вытянув скрещенные ноги и разглядывая свои новенькие сияющие туфли… лет двадцать, если не тридцать, назад были у меня такие, «шузы с разговорами», теперь вот наконец и у него есть… радости только нет. — Поедем вместе топиться? А чего, нормально: с Крымского моста втроем — и привет… Баб только жалко с детишками, вот Белому легче…

Женька сидел верхом на стуле, положив на спинку руки и опершись на них подбородком, он вроде бы смотрел на меня внимательно, вроде бы ожидал объяснений, на самом же деле, я точно знал, смотрел в пустоту и думал о своем. Так бывало всегда: Игорь в трудных ситуациях начинал нести чушь, шутить по-дурацки, что не мешало ему иногда придумывать наилучший выход, болтая, он сосредотачивался, а Женька, наоборот, начисто замолкал, не отвечал даже на прямые обращения к нему, а потом вдруг предлагал самое рискованное, почти неосуществимое, зато радикальное решение. Но сейчас ждать чего-нибудь от них не приходилось, все возможности исчерпались.

— Кончай молоть херню, — сказал я Кирееву, уже надевая куртку, — если я говорю, что есть выход, значит, вставай и поехали. Ну?

— Гну, — автоматически отозвался Игорь, но вылез из кресла и стал натягивать длинное черное пальто.

Белый все молчал, я снял с гвоздя плечики с аккуратно расправленным шелковым плащом и швырнул в его сторону. Все так же молча он оделся, мы заперли черную железную дверь подвала зачем-то на все замки — взять там было нечего — и вышли в золотисто-сиреневые сумерки.

Когда-то я больше всего любил такое время в Москве, часами шатался по городу, покупал на углу Неглинной и Кузнецкого пирожки с повидлом, жевал, вытаскивая по одному из коричневого обрывка бумаги в пятнах проступившего масла, и шел, шел в сторону заката… А теперь я и не заметил, как наступила и уже почти прошла весна.

Женька сел за руль, я устроился рядом, Игорь втиснулся позади меня, кряхтя и требуя, чтобы я сдвинул сиденье вперед — у него уже тогда появилось заметное брюхо.

— Тебе худеть надо, а я ноги укоротить не могу, — автоматически огрызнулся я, но сиденье, конечно, сдвинул вперед до упора, отчего колени поднялись к подбородку, и мы поехали в Останкино.

Там, в парке за Шереметьевским дворцом, доживала свои последние дни известная нам с давних времен уединенная шашлычная, вполне пригодная для секретного разговора.

Однако, когда мы добрались до места, поставили машину, договорившись о присмотре с тоскующим на углу гаишником, и дошли напрямик по сырой между деревьями земле через парк к цели, заведение уже закрывалось. «Мясо кончилось, понимаешь русский язык, — отвечал на все уговоры хмурый темнолицый шашлычник, — воды нет, понимаешь?» Наконец мы уломали его, он вынес бутылку ужасного дагестанского коньяка, тогда это был единственный продававшийся, да и то в считанных местах, алкоголь, три пластмассовых стаканчика и несколько кусков брынзы с прилипшей зеленью и серого хлеба на пластмассовой тарелке. Позади стекляшки валялись древние дощатые ящики от помидоров, мы положили один дном вверх посередине, сервировали на нем ужин, а сами расселись кругом, подмостив под задницы ящики же, поставленные на торцы. «Милиционер придет, я вам ничего не давал, вы у меня ничего не брали, понимаешь?» — сказал азербайджанец, запер фанерную дверь на гигантский висячий замок и ушел, оставив нас в пятне света, падавшего из стекляшки, посреди уже темного парка.

Женька разлил коньяк, выпили сразу, Игорь, по своему обыкновению, принялся закусывать, будто три дня не ел, а я, едва продышавшись от едкой дряни, никакой это был, конечно, не коньяк, а разведенный чем-то плохой спирт, начал рассказывать. Несколько раз то Киреев, то Белый пытались меня перебить, но я рявкал, и они затыкались.

Рассказ занял минут десять, не больше. Когда я дошел до того, как прятал банку из-под лечо, как рыхлая земля забивалась мне под ногти, а я спешил все закончить, пока не вернулся Ахмед, Игорь выматерился и механически схватился за бутылку, но она уже была пуста.

— Если я сейчас не выпью, помру, недослушав, — сказал он.

Я и сам был не против еще одного стакана хотя бы той же дагестанской мерзости, от собственного рассказа меня колотило, но взять было решительно негде.

— Молчи. — Женька ткнул Игоря в бок. — А ты рассказывай дальше… Потом, может, выпить найдем… Ну, и когда ты в последний раз проверял… ну, как сказать… когда на кладбище был?

— На кладбище я бываю регулярно, раз в месяца три-четыре, у меня там, между прочим, мать и дядька лежат. — Я закурил, сигарета в руке дрожала, странно, я не ожидал, что так разволнуюсь. — Ахмед, как и обещал, все кругом зацементировал, цемент, конечно, потрескался, но лежит на месте…

— Ну, и что мы будем делать? — Киреев ерзал на своем ящике, ящик уже покосился и вот-вот должен был рухнуть, но Игорь ничего не замечал. — Цемент долбить, чтобы все кладбище сбежалось? Если, конечно, ты, Солт, вообще все это не выдумал. Может, ты свихнулся, а? Мне, например, кажется, что свихнулся. Да не бывает в жизни бриллиантов, ты, предводитель дворянства! Ты же еще в школе много лишнего читал, а теперь и вылезло…

— Не ори! — Женька встал, и его ящик мягко повалился на землю. — Значит, так: сейчас едем ко мне. У меня, во-первых, есть что выпить, неприкосновенный запас, еще с канадских времен держу…

— Вот сволочь, — с чувством произнес Игорь.

— Заткнись! — Женька ногой сгреб в кучку следы нашего застолья, его аккуратность проявлялась автоматически. — Во-вторых, ты, Солт, там все на бумаге нарисуешь, вспомни все свои чертежные навыки, ты же профессор, в конце концов. В-третьих, придумаем, как вытащить…

— Дома говорить нельзя, — возразил я, — там телефон…

— Ну, это глупость! — Женька нетерпеливо топтался на месте, ожидая, пока Игорь вернется из-за кустов, оттуда слышался шорох падающей на листья мощной струи. — На всю жизнь ты перепугался, Солт. Никто сейчас никого уже не слушает, во всяком случае, если и слушают, то не нас, конторе теперь сил не хватает с неформалами воевать. Сам не понимаешь, что ли? Бандиты, что ли, подслушку устроили?

— Могут и бандиты. — Я настаивал из упрямства, понимая, что бандиты, конечно, организовать прослушивание Женькиной квартиры не могут, да, хоть бы и могли, не станут, не нужно им это, у них методы проще. — Ну, ладно… Сядем, как в прежние времена, на кухне, кран откроем на полную… Поехали.

От Женьки Игорь и я позвонили домашним, сказали, что уезжаем по делам на пару дней, Игорь для достоверности — все-таки прослушку до конца никто не исключал — убедительно соврал Марине, что летим на Урал. Просидели у Женьки до утра, прикончили его заначку джина, утром ненадолго разъехались — у каждого была своя задача в рамках общей подготовки к операции. Мне, в частности, надо было купить пару детских совочков, какими роются в песочницах, их можно было принести на кладбище в карманах, а Игорь поехал добывать рассаду подходящих для могилы цветов.

Сам Женька остался дома, чтобы созвониться и договориться о встрече с дальним знакомым, который мог быть связан с платежеспособными людьми, интересующимися камнями. Дальний этот знакомый, армянин, работал в металлоремонте на Разгуляе, а подпольно ремонтировал дорогую старинную ювелирку и даже брал заказы на новую. Был он хорошо известен среди московских актрис и вообще богатых дам с художественными претензиями умением переделать непарную запонку, оставшуюся от деда, в модный большой перстень, починить хитрый замок в прабабкиной изумрудной сережке, запаять тончайшую цепочку, порвавшуюся в какой-нибудь лирический момент… Но ходили также слухи, что есть у него и серьезные заказчики, каким-то боком фигурировал он даже в пересказывавшихся шепотком историях о бриллиантах Гали Брежневой… Естественно, по телефону Женька ничего говорить не станет, да и при первой встрече только прощупает ситуацию. Когда же клад окажется у нас в руках, надо будет действовать с максимальной осторожностью и не торопясь — налетев на стукача, за такую операцию вполне можно огрести срок на всю оставшуюся жизнь, а могут и покупатели просто прихлопнуть в момент передачи. Стоимость полотняной колбаски, закатанной в полулитровую банку, мы пока даже не представляли себе, но предполагали, что и за десятую часть найдутся желающие расплатиться тремя пулями. Женька собирался при первой встрече с армянином — знали его все как просто Вартана — узнать цены, сказав, что у приятеля случайно завалялся крупный камушек, в дальнейшем же иметь дело только с самим Вартаном как с посредником, получающим хороший процент, вплоть до половины всей суммы, и встречаться обязательно один на один где-нибудь за городом, чтобы мы с Игорем страховали издали. Более подробного и безопасного плана мы придумать за ночь не смогли и потому согласились, что исключить риск совсем не удастся, а действовать через армянина казалось наиболее разумным — в конце концов, до сих пор никто из его клиентов не был убит…