Напряжение - Андрей Островский

Шумский замолчал, углубившись в чтение протокола, потом, словно вспомнив о присутствии Потапенко, сказал:

— Так вот, для убийства вам нужна была ночь. По вашему мнению, ночь должна была скрыть все, все ваши грязные делишки. Чтобы заманить Красильникова к себе, вы стали звонить ему в общежитие. Собственно, звонили не вы, звонила Калныня, а вы стояли рядом. Это была маленькая хитрость: зная наверняка, что Красильников не может оказаться у телефона, вызывала его женщина. Уже тогда вы заботились о будущем. Уже тогда вы начали заметать следы, задумав пустить следствие по ложному пути, и женщина в вашем плане играла далеко не последнюю роль… Красильникова трудно застать, и Калныня звонила много раз. Наконец он подошел, и разговаривали с ним вы. Вы сказали, что вам необходимо встретиться, и договорились, что встреча состоится у вас двенадцатого мая в семь тридцать. Но из дома вы ушли раньше, оставив записку: «Гоша! Сложилось так, что я должен был уехать к семи часам. Дома буду в двенадцать часов. Извини, пожалуйста». Дату вы не поставили, писали неразборчиво, левой рукой.

Разумеется, Красильников не стал бы вас ждать. Но у вас все предусмотрено. На лестнице его поджидают Далматов и Калныня. Они тоже шли к вам, но — какая неудача! — не застали дома. Красильников читает адресованную ему записку, приколотую к двери. Оказывается, вы будете только в полночь. Далматов раздосадован. Красильников недоумевает: вы же сами пригласили его и назначили время! Но делать нечего, всем приходится идти на улицу. Далматов неплохой актер. Он играет этакого рубаху-парня, доверчивого и общительного. Секретов у него ни от кого нет: приехал с женой в отпуск с Крайнего Севера и хочет провести его в Ленинграде. Денег много: заработки большие, премии, надбавки… Красильников неразговорчив, но Далматов ему понравился и жена его, то есть Калныня, тоже симпатична. И когда Далматов предлагает ему поужинать в ресторане, соглашается. Тем более что Красильникову это ничего не стоит — все расходы берет на себя Далматов.

Итак, они сидят в ресторане, а вы в это время — у вашего приятеля Сухарева. В двенадцать вы возвращаетесь домой, а в начале первого Красильников, Далматов и Калныня заявляются к вам. Надо сказать, что свой преступный план вся ваша шайка осуществляет безупречно. Вы разыгрываете радостную встречу со своими друзьями, которых якобы не видели несколько лет, еще раз извиняетесь перед Красильниковым за неожиданную отлучку и, как гостеприимный хозяин, начинаете угощать гостей. Но Далматов уже достаточно пьян, Красильников вообще не пил, да и поздно. Красильников чувствует себя довольно неловко, не знает, как себя вести. Он нес вам в портфеле оставшиеся непроданными рубашки — ведь ваш экстренный вызов мог быть связан с ними! — и заодно брюки, которые хотел отдать вам в переделку. Но ситуация изменилась, вы ничего не говорите о делах, рядом незнакомые люди, и Красильников тоже молчит. И здесь вы совершаете ошибку: вы упустили из виду, что он мог принести рубашки; если бы вы это предположили, то наверняка что-то предприняли, чтобы забрать их у него. Зачем вам лишние улики? Но ведь всего не предусмотришь!

Наконец, видя, что никакого разговора не состоится, Красильников собирается домой. Вы решаете его проводить. Далматов и Калныня тоже отправляются с вами. Они, оказывается, давно мечтали посмотреть ночной город! Трамваи, последние, еще ходили, вы садитесь и едете до Нарвских ворот. Потом идете пешком, идете мимо сада. Калныня просит пройтись по аллеям. И хотя погода не слишком располагала к прогулке, вы не можете отказать капризной женщине. В глубине сада ваша компания присаживается на скамейку, а Далматов, все время притворявшийся чрезмерно пьяным, вынужден отойти в кусты, — ему, видите ли, стало плохо. И оттуда, почти в упор, Далматов стреляет в безоружного, ничего не подозревающего человека. Вы же, Потапенко, мажете щеку убитого специально прихваченной губной помадой, и все трое — бежите.

Шумский протер глаза кончиками пальцев, разогнулся, опустил свободно руки. Потапенко держался за виски, бессмысленно глядя в пространство.

— Все, — сказал Шумский. — У вас есть что возразить?

Потапенко вздрогнул, вскочил и, тыча скрюченным пальцем в папку с бумагами, закричал истерично:

— Я не хотел этого… Честное слово, поверьте, не хотел. Это все Далматов, он, он, подлец, он!.. У вас записано, что я отказывался?! Он заставил меня, он угрожал мне…

— Записано, — прервал его Шумский. — Вы действительно трусили и отказывались. Но… Собственно, почитайте сами, для этого я и пригласил вас:

Потапенко читал отпечатанные на машинке листы, низко пригнув голову и шевеля толстыми губами.

— Что будет?.. Что будет?.. — бормотал он. — Господи, что будет?..

Шумский терпеливо ждал, потом обмакнул в чернильницу перо и молча протянул Потапенко.

1955

ЗВОНКИЙ МЕСЯЦ АПРЕЛЬ

Глава первая

1

Он лежал на низкой деревянной кровати; солнечные лучи проходили в щель неплотно сомкнутых штор, косо пересекали кровать, едва не задев его лица, и упирались в стенку, оклеенную темными обоями. Он спал крепко и тихо, как спят под утро чрезмерно усталые, постоянно недосыпающие люди, и лицо его — узкое, с ямочкой на подбородке — было спокойно. Он не чувствовал ни подступающего солнца, ни долгого, пристального мальчишеского взгляда.

Мальчуган был худ, позвонки выступали под майкой. Он стоял на коленях возле самой кровати, раскинув тонкие безыкрые ноги, и время от времени подавал голос:

— Олежка… Олег! Ну?.. Ты живой? Ну, скажи хоть что-нибудь понятное. Слышишь?

— М-м?

— Тьфу ты черт! М-м, м-м… Не мыкай, а скажи: «встаю». Последний раз упрашиваю. Ну? Считаю до трех: раз, два… Я тебя брошу. — От долгого стояния на паркете коленки болели и, должно быть, на коже отпечатались узоры старинного дерева.

Олег вздохнул, вытянулся, раскинул руки, сжав кулаки, и долго, протяжно зевал. Потом повертел головой, разгоняя сон. И скинул ворсистое, похожее на шкуру теленка, одеяло:

— Ох, как хочется спать! Знал бы ты, как хочется спать!

— У тебя глаза красные, как у кролика, — сказал мальчик. — Так нельзя, загнешься. Небось ваш Буяновский, наверно, как вечер — так дома.

Олег хмыкнул:

— Ладно, ворчун, много ты знаешь… Тащи-ка лучше сюда дневник.

Петька проворно достал с подоконника мятый, потрескавшийся портфель, щелкнул замком.

— Пожалуйста. Все законненько, можешь не сомневаться.

— А это что?

— Тройка, вестимо… Зато вон она, четверочка! Блестит, миленькая. Вера Борисовна хотела еще плюс накинуть, да Лялька Иванова начала что-то спрашивать, она и позабыла. Мне всегда не везет.

— Постой, ты мне зубы не заговаривай. Тройка-то за что?

— А, исправлю. Подумаешь, озеро Баскунчак не мог найти. Карта-то во! Во всю стену. А озеро с горошину. Да и то, говорят, пересохло. Я ей все показал, кроме озера. И сразу трояк врезала. Она у нас знаешь какая, с ней…

— Обожди. Кто это «она»? Что за разговоры: «она», «ей»… Это же твой учитель.

— Но здесь-то ее все равно нет… — шепотом проговорил Петька и оглянулся. — Олег, а правда Наполеон не сам умер, а его отравили? — И подсунул «вечную» ручку: — Распишемся?

— Не слышал. Откуда ты взял?

— В журнале прочел. Совеем недавно раскопали могилу и увидели, что на волосах у Наполеона… м-мышьяк, что ли. Значит, его отравили. Может так быть?

— Наверно, может… Дома-то есть что-нибудь на завтрак?

— А как же. Холодная курица, вино и сандвичи. Кстати, что такое сандвич? Это бутерброд, да? С ветчиной?

— Не крутись. Я тебя толком спрашиваю.

Петька развел руками:

— Полбуханки хлеба, и та засохла. Бедняцкое хозяйство.

— Тогда давай в магазин. Живо! А я чайник поставлю.

Он порылся в кармане серого, из грубой ткани пиджака и протянул брату пять рублей:

— Все не трать… Да, я тебе вчера рубль оставлял. Видел?

— Фью, рубль. Что такое в наше время рупь? Раз — и нету. Обед в школе — двадцать копеек, тетрадки и резинка — пятак, газировка — пятак, в пирожковой…

— Все ясно, проваливай скорей. Никто не звонил?

— Не-а. Письмо тебе есть. На-столе, — уже в дверях бросил через плечо Петька.

Олег подошел к резному, довольно ветхому письменному столу, тронул бумаги, наваленные посредине крутой слежавшейся горой. Гора скрывала какие-то пузырьки, обломки карандашей, засохшие кисточки, старый галстук, бритвенные лезвия, хлебные корки и еще бог знает что. Он попробовал перевернуть ее, но бумаги заскользили, зашуршали, угрожая скинуть на пол чернильницу и рассыпаться. Тогда, вытащив руки, он похлопал ими одна о другую, откинул портьеры и растворил окно.