Скверна - Сергей Малицкий

Волуптас оказался прав. Когда солнце уже готовилось опуститься за выжженный горизонт аббутских и касадских земель, навстречу отряду показался обоз из десяти подвод. Телеги были пусты, но на каждой лежал мешок, и Волуптас, чуть наклонившись, чиркнул клинком по первому же из них, заставив хмурого бородача выхватить самострел. Нажать на спуск тот не успел, Ирис была быстрее. У прочих возниц такого оружия не оказалось, а с обычными мечами они были не противники спутникам однорукого. Десять трупов были сброшены с повозок тут же, лошади выпряжены и отправлены на свободу, которой им, может быть, не очень-то и хотелось.

– Вот так, – встряхнул кисет, набитый эрсетским серебром, Волуптас. – Считай, что уже не зря задержались на этой войне. Еще день, два, ну пусть неделя, и мы очистим берег от мерзости.

– Зачем им трупы? – с дрожью спросил Арденс.

– Не знаю, – ответил Волуптас, но потом добавил: – За горами Балтуту, за Сухотой и горами Митуту лежит земля Эрсет. Я не буду повторять разные истории или выдумки о ней, но кое-что тебе скажу. То, в чем я сам уверен. То, что я видел своими глазами. Там есть воины, которых кормят человечиной. Только не думай, что ее как-то готовят, запекают на костре или варят в котле. Нет. Ее поставляют свежей. Совсем свежей. То есть живой. И воин, который хочет есть, потому что его не кормят, получает кого-то вроде тебя. Или кого-то вроде Ирис. Или какого-нибудь старика. Или женщину, может быть, похожую на твою соседку, которую, наверное, убили северяне. Вот и вся его пища. Нет. Никто его не заставляет ее душить или пить ее кровь. Есть люди, которых трудно заставить делать такое. Очень трудно. Они скорее готовы умереть сами, чем сделать нечто подобное. Но за высокой оградой этот воин – не один. Там их сотни. И все голодные. И вот, когда все они бросаются на жертву и начинают рвать ее на куски и есть, вдруг оказывается, что то, чего ты никогда бы не сделал один, в толпе как бы делается само собой. Сначала ты морщишься. Потом, когда у тебя от голода кружится голова, ты уговариваешь себя, стыдишь себя. А потом ты вдруг приходишь в себя сытым и пьяным, потому что убийство и великая мерзость пьянят покрепче вина, и понимаешь, что ты переступил через себя и никогда уже не вернешься к себе прежнему.

– Зачем это? – спросил, дрожа, Арденс.

– Чтобы истребить в воине жалость, – глухо бросил Волуптас. – Чтобы ничто не останавливало его. Ни старик, ни женщина, ни ребенок. Чтобы он мог убить любого. Чтобы стал зверем!

– Это хорошо или плохо для войска? – подала голос Ирис.

– Плохо, – ответил Волуптас.

– А мне кажется, что хорошо, – рассмеялся ханей, который с утра без долгих рассуждения занял место в строю. – Армия зверей – это ужас, который надвигается на врага! Это смерть! Божья кара!

– Может быть, – хмыкнул Волуптас. – Но не стоит сажать на стол поющую птицу, она не только поет, но и гадит. Тем более если птица не поет, а каркает. Ничто не остановит зверя – ни старик, ни женщина, ни ребенок. Но иногда именно они должны останавливать даже зверя. Хотя бы если они у него за спиной и он защищает их. Если старик – его отец, женщина – его жена, а ребенок – его сын. Но зверю на это наплевать. В этом его слабость. К тому же даже зверь знает, что такое страх.

– А ты сам-то многих загрыз, когда обучался воинскому мастерству в Иалпиргахе? – спросил со смехом Сманад. – Ты так рассказывал, я будто сам там побывал! Многих загрыз, старшина?

– Не слишком, – холодно улыбнулся Волуптас. – Я как-то обходился собственной рукой.

На следующий день отряд подошел к границе Светлой Пустоши. Ни тропой, ни линией, ни межевым столбом, ничем не была отмечена та граница, но когда Волуптас придержал коня, все поняли; вот это серое поле, и заросли ольхи у болотца, и роща на взгорке, и узкая речка, это уже не аббутская земля, а чужая. И даже колея от подвод, которая вела дальше, здесь была вдавлена в землю, как будто возницы всякий раз собирались с духом, чтобы перейти с разоренной земли на землю, наполненную ужасом.

Волуптас снова дунул в дудку, но никакого отряда не дождался, что немало обрадовало Арденса, но как будто оставило равнодушными всех остальных. Волуптас подал лошадь вперед, отряд пересек границу, лошади вели себя нервно, но Арденс уже через пять минут начал беспокоиться и задавать вопросы, пытаясь выяснить, отчего он не чувствует разницу между простой землей и землей Светлой Пустоши?

– Увидишь еще разницу, не сомневайся, – успокоил его Волуптас. – С этого берега она и в самом деле неразличима почти. Вся мерзость по Светлой Пустоши из середины расползается, а тут река. Считай, что граница. Но только здесь можно пересечь ее на обычной лошади, в любом другом месте скотина взбесится, но не пойдет. Если, конечно, она сама не той же породы. Все прочее, видения там разные, страхи, все это есть, но по-разному схватывает. А вот чем схватывает всех, сейчас ты не почуешь, потому как смерть вокруг. Сейчас в чем-то вся Аббуту, как Светлая Пустошь. Но в лучшие годы – перешагнул границу – и словно отрезало; всякая тварь – другая. Обычная муха кусает, боль будто от укуса осы. Оса кусает – опухоль с два кулака – словно от укуса змеи. Змея укусит – и вздохнуть не успеешь. Так что… всякая гадость – в радость, а всякая радость – в гадость.

…К вечеру отряд вышел на берег реки. По ней плыли вздувшиеся трупы.

– Битва при Аббуту? – напрягся Игнис.

– Нет, – отмахнулся Волуптас. – Эти давно уже плывут. От самого Тимора. Выходит, не обманул меня ардуусский воевода. И вправду разбили там северян.

– Лодок нет, – заметил Сманад. – Судя по следам, телеги разворачивались здесь, сгружали трупы здесь, но лодок нет.

– Подождем, – ответил Волуптас. – Под утро будет туман, подудим. Если выплывут, возьмем. Посмотрим на этих торговцев. Кто первый в дозоре?

– Я, – сказал Игнис.

– Смотри, – предупредил Волуптас. – Мы тут за холмом, в распадке. Кажется, получится горячее приготовить, принесем тебе.

Игнис передал лошадь Арденсу и остался на берегу. Азу несла трупы, которые то и дело покачивались в воде, спокойно и неторопливо. Река раскидывалась на три сотни локтей, противоположный берег рядом – хороший стрелок возьмет, но ни лодок на нем, ни души. Да и что разглядишь, он высокий, только и видно – гребень да какие-то кусты на нем. Желтые, потому что осень. И ночью уже прохладно.

Вискера пришла в сумерках. Бросила в траву пару тонких войлочных одеял, подала котелок похлебки, черствую лепешку. Пир для походной жизни. Дождалась, когда Игнис съест, сходила к воде, сполоснула, засмеялась сама себе.

– Надо же, мою посуду. Да еще в воде, в которой плывут трупы.

– Перстень не обронила? – спросил Игнис.

– Какой перстень? – обернулась Вискера.

– Вот такой, – поднял он руку и дал воли нутру, на секунду выпустил пламя. Перстень на его пальце загорелся огнем и на ее – тоже.

– Неужели не боишься? Даже здесь не боишься? – улыбнулась она, потом развернулась и бросила котелок в траву. – Вот ведь, перемывать придется. Держи!

Перстень полетел к нему. Игнис поймал его, осмотрел. Ни заусеницы, ни иголки. Надел на палец рядом с первым. Вода казалась серой, на ее фоне стояла Вискера. Наверное, бывают женщины красивее, но он их не встречал.

– Не боюсь, – ответил он. – Ты ведь мне клеймо Слуг Святого Пепла нарочно показала? Захотела, давно бы убила.

– Конечно, – кивнула она. – Еще думала, спугну или нет? Только не зарекайся, а вдруг я вела тебя поближе к Ардуусу или к Светлой Пустоши? Вдруг привела уже?

– Ты другая, – заметил он. – Не такая, как все.

Она замерла, прикусила губу, наклонила голову.

– На тебя ведь покушались двое?

– Двое, – согласился Игнис. – И оба раза неудачно. Один раз меня спасла мать. Другой раз – девушка, моя спутница.

– Так и будешь всю жизнь за юбки прятаться? – спросила Вискера.

– Как получится, – ответил Игнис. – Но если юбку скинешь, я спрячусь за нее.

– Я в портах, – рассмеялась Вискера. – Или, думаешь, раздеться не решусь?

– Ты не такая, как все, – повторил Игнис.

– Я другая, – согласилась она, снимая и отбрасывая пояс с оружием. – Но это не потому, что я лучше их. Я хуже. Много хуже.

– Но моложе, – сказал Игнис.

– Я старше их всех, вместе взятых, – сказала она и распустила завязи. На холодную траву упали порты, котто. Полетело нехитрое белье. Обнаженная женщина, которая была, по ее словам, старше их всех, а телом – прекраснее любой из них, кто пытался убить его, и из тех, с кем был Игнис за всю свою жизнь, засмеялась, обернулась, словно хотела показать себя, сделала шаг, другой и вдруг погрузилась в воду. Проплыла с пару десятков локтей по воде, в которой плыли трупы, вернулась к берегу, вышла из воды горячая и живая и пошла к Игнису…

За полночь, когда уже звезды пытались освещать темный берег, Игнис вспомнил про смену.

– Успокойся, – она прижималась к нему, словно пыталась прирасти. – Я твоя смена.