Дела и ужасы Жени Осинкиной - Мариэтта Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— …Вынес вердикт: «…Отрицание Холокоста не подпадает под конституционное право свободы выражения мнения». И все!
Постановлялось этой высшей инстанцией — у нас, замечу, она тоже высшая! — что в данном случае речь идет об утверждениях, которые, как доказано на основании бесчисленных свидетельств очевидцев и документов, множества судебных процессов и данных судебной науки, являются не-прав-ди-вы-ми. Вот так вот! Это не то что вам или мне, или еще кому-нибудь что-то кажется неправдивым, а другому — наоборот, правдивым. Вон наш интернет почитайте — там у каждого своя правда, иногда такая, что волосы дыбом! Нет — это главный суд так решил! И все!
Что такое «неправдивые»? Это, как я понимаю, вроде того, что — «Нет, а я детей в школе буду учить, что Солнце вертится вокруг Земли!» Мы же с вами не можем ему этого разрешить, правда?
Гость энергично мотнул головой, соглашаясь.
— …И суд постановил: «В этом конкретном случае утверждение подобного содержания НЕ ПОДПАДАЕТ ПОД ДЕЙСТВИЕ ПРИНЦИПА СВОБОДЫ МНЕНИЙ». Так что, пожалуйста, высказывайте свое частное мнение — что нацисты евреев не убивали, а те сами залезли в газовые камеры, и задохнулись, и детей своих уморили, — высказывайте совершенно свободно, но только у себя дома! На кухне! Жене! Детям, если вам их не жалко! А скажете на улице — пожалуйте в тюрьму!
— Да в их тюрьму у нас многие бы не отказались, — благодушно заметил летчик. — Мне приятель рассказывал про тамошние тюрьмы…
— Да я вообще-то про наши!.. Я, честно говоря, про то, что нам давно пора такой закон принять. Что Гулаг — был, Сталин — преступник, а того, кто не на кухне своей, а публично утверждает обратное, — под суд! Я даже жестче бы стал действовать — кто дома при детях это утверждает, тем самым их растлевая, — тоже под суд!
Летчик посматривал на хозяина искоса, аккуратно отправляя в рот закусь. Ел, слушал и помалкивал. Женя еще подумала: «А Васька слушает да ест…»
Женин отец — крепкий сорокалетний мужчина, байдарочник, к алкоголю в общем почти равнодушный, но выпить при случае способный наравне с другими и при этом никогда не пьянеющий, поражен был, присмотревшись наутро к пустым бутылкам, количеством выпитого бывшим летчиком-испытателем.
И ни разу тот не сказал за столом лишнего — со своей, разумеется, точки зрения, — слова: ни про полет, ни про аппарат, ни про Холокост, ни про Гулаг. Ни про что другое. Ушел на своих двоих, нимало не шатаясь. И Женя, высунувшись из окна, видела, как твердыми ногами подошел летчик к ожидавшей его все это время (полдня!) машине неземного серебристо-голубоватого цвета, длиною метров пять-шесть. Открыл переднюю дверцу, сел рядом с невидимым водителем и уехал.
Он, конечно, тогда уже какое-то время назад перестал испытывать самолеты. Но железный организм, выдерживавший немало лет нечеловеческие нагрузки, по-видимому, еще не давал сбоев.
Папа нередко потом вспоминал этот день и говорил:
— А дураки думают, что и они так пить могут! И мрут, как мухи, к сорока годам! Ведь это один из миллионов такой был отобран!
А Женя с того именно дня стала разузнавать, что же это такое — Холокост. (О Гулаге-то она представление имела.)
И постепенно узнала достаточно для того, чтобы слова Степки ложились не на пустое место.
Но вот про Валленберга она почему-то услышала в Эликманаре впервые.
Глава 27. Потьма. Про любовь
Сегодня Олег Сумароков решил вспоминать книги Александра Грина, которые читал в детстве.
Только не всем известные «Алые паруса», не трогательную Ассоль и всю эту прекрасную историю — как совсем юная девушка все ждала своего принца. И как вся деревня, считавшая ее дурочкой, поразилась, когда тот приплыл к ней и правда под алыми парусами, о которых она твердила.
Нет, Олег больше помнил другую книжку Грина — небольшого формата, но толстую: в ней было около 600 страниц. Бежевый, сильно выцветший переплет, а корешок — матерчатый. На нем в столбик по слогам разделенное название «Но-вел-лы». А на самом переплете крупно — «А. Грин». И намного мельче: «Фантастические новеллы». Внизу год издания — «1934». А когда откроешь — на первом чистом листе надпись чернилами — «Александру Сумарокову, почитателю А. С. Грина — с искренним уважением. Н. Грин. Ст. Крым. 10/XII 39».
Книжка была отца, которого Олег почти не запомнил. Мама очень ее берегла. Она объясняла Олегу, что эту книжку вдова писателя, Нина Николаевна Грин, подарила Олегову деду — как раз в тот год, когда родился Олегов отец. Семейная легенда гласила, что молодые родители взяли отпуск в декабре и потащили десятимесячного ребенка в Крым — чтобы уберечь от рахита в слишком длинную сибирскую зиму. Там и познакомились они с вдовой Грина. И она, тронутая тем, что молодой отец хорошо знает и любит Грина, подарила ему книжку со своей надписью.
Ровно через два года двадцатидвухлетний Александр Сумароков погиб под Вязьмой. Книжка осталась сыну. А потом — внуку Олегу.
Два рассказа особенно трогали его в детстве и с острой болью припомнились сейчас. Оба они были про любовь и кончались одними и теми же словами: «Они жили долго и умерли в один день».
Там дело было в том, что любовь в обеих историях возникала в необычных обстоятельствах. В одном случае человек влюбился в девушку, а она была к нему — как и ко всем другим, впрочем — вполне равнодушна. Он взял да и похитил ее — увез на лошади. Лошадь сломала ногу, его настигли. Два брата, отец и дядя девушки жестоко его избили. Потом по обычаю той неведомой страны, которую так красочно описывает Грин, его привязали к позорному столбу, скрутив руки — почему-то Олег очень хорошо запомнил эти жестокие подробности — на другой стороне столба. Он должен был простоять так, без пищи и воды, двадцать четыре часа и затем убираться подобру-поздорову куда угодно. И вот ночь. Он стоит, облизывает разбитые губы, переминается с ноги на ногу. Думает — как же он простоит всю ночь и еще целый день?
В детстве Олег ему очень сочувствовал. Думал: «Да-а-а… Целые сутки простоять у столба связанным!..» Сейчас он вспоминал об этом с совсем другим чувством. «А целую жизнь?.. Вот в этой камере?..»
Но он уже дал себе слово не сосредоточиваться на этой мысли — потому что твердо решил не позволить себе свихнуться — хотя бы в течение двух лет. Недавние же слова Рычкова Олег постарался забыть. В его положении он не мог позволить себе беспочвенных надежд.
…Так вот — Грин. И вдруг герой рассказа видит прямо перед собой лицо девушки, Дэзи! (Это вообще-то любимое женское имя Грина.) «И вы… посмотреть!..» Думает — она пришла посмотреть и позлорадствовать. А она говорит: «Мне ужасно жаль вас». И гладит его по голове.
…Олег вспоминал эту сцену, и ему смертельно хотелось почувствовать, как нежная девичья рука гладит его по голове. И вдруг впервые за последний месяц в памяти его всплыла не Лика, а Анжелика. Как она смотрела на него своими голубыми глазами!.. Никогда он не думал о том, как она относится к нему. Сам же он к ней относился по-братски — пробежит мимо, дернет шутливо за белокурую прядь, как в детстве за косичку. Сейчас он вспомнил, как она сразу розовела — от шеи до лба… Это было ему в диковину. В Петербурге, где Олег проучился совсем немного, девушки, по его наблюдениям, вовсе разучились краснеть.
Он почувствовал ноющую боль в груди. Кто же все-таки эти негодяи, убившие совсем юную девушку, которая никогда никому не сделала ничего плохого? Неужели их никогда не найдут?.. А бедная тетя Груша… Она так любила Анжелику!..
Олег потряс головой, чтобы прервать поток картин из прошлого, от которого он твердо решил отрезать себя даже в мыслях. Гораздо безопасней для рассудка вспоминать то, чего никогда не было.
И почему-то из довольно большого рассказа Грина «Сто верст по реке» вспомнилась ему дословно такая фраза: «Уму было все ясно и непреложно, а сердцу — противно».
Глава 28. Еще про любовь. Ваня Грязнов снова в Златоусте
А что же другие-то герои нашего правдивого повествования? Мы уверены, что не один наш читатель давно и не раз уже подумал: «А что там храбрый Скин, который так отважно помогал задержать Мобуту? Он все еще в Оглухине? Или вихрь событий, закрутивший друзей в августе, метнул его в другой какой-то конец России? А симпатичный Ваня-опер, он же Ваня Грязнов? Мы с ним расстались в доме полковника Пуговошникова. Где он сейчас?»
О Скине мы сведений пока не имеем. Но обещаем, что при первых же известиях поделимся ими с нашим читателем.
Что касается Вани Грязнова, то рады сообщить вам все, что удалось узнать.
В Москве он, закончив дела с извлечением из ячейки камеры хранения Курского вокзала портрета «Неизвестной в белом», оставил последующие разыскания на своего тезку Ваню Бессонова. Поскольку тому в таких делах, как понятно каждому, кто хоть сколько-нибудь его знает, — и карты в руки. И когда стало известно, что портрет-то, хранившийся на чердаке тети Груши, принадлежит кисти Николая Чехова — брата Антона Павловича Чехова и очень талантливого художника, — то Ваня-опер очень был такому открытию рад. Но только он нисколечко при этом не удивился, что именно Бессонов все это раскопал.
