Колосья под серпом твоим - Владимир КОРОТКЕВИЧ

Она тоже лежала неподвижно. И в ее сердце сливались гордость и одновременно твердое понимание того, что она сделала.

Все началось с благодарности. В тот миг, когда одиннадцатилетний мальчик в бесполезном – разве в бесполезном? – протесте, который ничего не мог изменить, крикнул Щуру гневные слова. Это было трогательно и смешно. Она уже знала: чудес на земле не бывает.

И вдруг эти руки сломали шею судьбе. Такие еще тогда слабые, а теперь такие сильные руки.

Началось с этого. И он, младший, вдруг стал всесильным и словно бы старше ее и дороже родных, потому что они дали только жизнь, а вместе с ней рабство, а этот – свободу.

А потом пришло иное. Года три, как пришло. Началось с этой вот картины. Играли «Медею». После первого же спектакля приезжая труппа отказалась играть с нею. «Извините, это просто унизительно для нас», – сказал директор. Она обрадовалась. Все эти римляне, греки, испанцы давным-давно опостылели ей. Почему в пьесах нет обычных людей, какие вокруг? Мужиков в хате, вечеринок на покрова, свадеб, ссор, похорон? Почему нет мещан, панов, корчмы? Почему на сцене двигаются квазииспанцы и на каждом шагу гремит гром? Разве так беден трагическим и смешным наш край? В чем причина?

Он, тот, что рядом, встретил ее у каскада: видимо, ожидал.

– Вот. Это вам.

В комнате она развернула бумагу и увидела хату с корявой белой грушей и багрянец заката на лицах стариков. Старики ожидали. Как тысячи таких на ее земле. Как ее старики, к которым она не вернется, потому что они умерли.

Проревела всю ночь, глядя на цветень, завалинку и ожидание в глазах стариков. А потом поняла, что любит. Потому что никто так не понимал ее… Она знала о разнице в возрасте, в происхождении, во всем… Но она не могла смотреть ни на кого, кроме этого юноши, хотя и понимала всю неестественность того, что она бережет себя для человека, который никогда к ней не придет… Надо было бежать, но она не шла отсюда, ожидая какой-то неведомой отплаты, какого-то служения ему.

Сердце болело из-за того, что с ним сделали. А может, это опять была судьба? Иначе она не могла…

А он лежал и думал, что ему теперь нет иного выхода, как жениться на ней, потому что девушка доверилась ему.

Пускай вопит округа – он им быстро заткнет рты.

На миг в его сердце шевельнулась почти физическая боль и нестерпимая жалость, но он отогнал их. Понимание между ним и той, что была рядом, благодарность за возвращенный мир, где все было в нем и он был всем, благодарность за жертву как будто смели прошлое. Они были сильнее.

У него будет самая лучшая и самая красивая в мире жена.

– Я, наверное, очень плохая…

– Почему? – спросил он.

– Так не делают, так нельзя… я знаю. Но ты все же обними меня.

– Я хотел сказать тебе то же самое… Но я тоже думал, что так нельзя.

Их улыбки были рядом.

…Опершись на локоть, она смотрела на него.

Не по возрасту мощные плечи, широкая, как у греческих статуй, гладкая грудь. Безупречная форма откинутой головы.

Он тоже смотрел. Руки нежные и тонкие. Волосы искрятся. Глаза во тьме большие-большие.

Гелена перебирала пряди его волос.

– «В багрянопером шлеме и крылатом…»

– Ты помнишь? – спросила она.

– Конечно.

– А тебя я вначале и не видела. Сидит кто-то рядом со старым паном. И вдруг крик. Бог ты мой, какой! Стыдно стало, что кто-то так верит. Я забылась и глянула… Вежа почему-то потом ничего мне не сказал.

– Еще бы, – улыбнулся Алесь. – Я даже не заметил тогда, что этот семинарист, автор, подвел к Могилеву… море.

– Нет, не то… Я взглянула и увидела хлопчика – я и сама была дитя. А потом ты пришел и сказал, что чудеса должны всегда сбываться. А я улыбалась, а потом перестала улыбаться.

Он поцеловал ее руки.

– Я очень жалел тебя. И эта жалость была как любовь. И еще было что-то более высокое. Я от него и теперь не могу избавиться… Не верю, что ты здесь, что моя… Это как самое большое чудо.

– Глупенький, я самая обычная.

– Не верю. Мне и теперь кажется, будто ты пришла ко мне, а потом запылает заря и ты поднимешься туда.

– Так и будет. Только не туда, а в дебри. Где даже в полдень тень.

– Что такое? – недоуменно спросил он.

– Потом… И вот ты пришел… Я поняла это как предначертание судьбы.

Улыбнулась.

– Для других довольно банальная история – бывший пан и его бывшая актриса. Но ты никогда не был паном. Ни одной минуты. Послушай, – продолжала она, и он не заметил за ее внешне спокойным тоном чего-то глубоко скрытого. – Ты чудесно читаешь. Помнишь, ты читал нам однажды, когда мы попросили, английские стихи? Лучшее из того, что я когда-нибудь слышала.

– А, помню… «Эннабел Ли» Эдгара По.

И северный ветер дохнул и отнял

У меня Эннабел Ли.Но ангелы неба и духи землиДо конца не могли, не моглиОторвать мою душу и разлучитьС душой Эннабел Ли.

Он обнимал ее, а где-то за окном тянулась к звездам вампир-трава.

В могиле, где край земли,Там, у моря, где край земли.

– Спасибо тебе, – странным голосом сказала она.

Она почти успокоилась. Она все же услышала от него слова любви, хотя и обращенные к другой.

…В этом голосе был легкий акцент, с которым говорят в Драговичах. Акцент, который рождал мягкую жалость, стремление защитить ее.

…Алесь лежал на спине, чувствуя, что какая-то неведомая сила вот-вот, вот сейчас поднимет его, и он, не шелохнувшись, так и поплывет над кронами деревьев, над кручами Днепра. И вдруг что-то толкнуло его, словно оборвав полет.

– Почему ты говорила о дебрях, где даже в полдень тень?

Она почувствовала: пришло время, больше молчать было нельзя. С каждой минутой они все больше привязывались друг к другу. Особенно он.

– Ты не должен. Не должен.

– Я хочу, я люблю тебя.

– Не меня, – сказала она. – Тебе нужна другая. Ты любишь ее. Ты еще не понимаешь этого, но ты любишь ее.

– Нет, – возразил он. – Нет.

– Да, – сказала она. – Эта ненависть – просто ваша молодость. Неуравновешенность.

– Так как же тогда?!

– Ты хочешь спросить – зачем? – Она горько рассмеялась. – Тебе нужны были вера и сила… Большое мужество и уверенность. Твердость. Мальчик мой дорогой, – она гладила его волосы, – ты дай мне слово… Тебе не надо больше никогда быть со мной.

– И ты могла?…

– Бог мой. Это так мало.

– А изуродованная жизнь?

– Я не собираясь ее предлагать кому-нибудь еще… И потом – кто мне ее дал?

Он поверил: переубедить ее нельзя.

– Будь мужчиной, – тихо сказала она. – Рядом или далеко – я всегда буду помнить тебя. Если тебе будет тяжело, как теперь, и никого не будет рядом, я приду. Я даю тебе слово, первый мой и последний.

Он сел, опираясь на одну руку, и начал смотреть в ночь за окном. Он молчал, хотя ему было плохо. Но он стал иным за эти несколько часов. Он теперь ни за что не согласился бы страдать на виду у других. Он понял, что никогда в жизни уже не заплачет, только при невозвратимой потере, которая есть смерть.

Алесь смотрел в ночной парк, где замирали последние соловьи.

Была боль, и было мужественное примирение. Все равно звезды стали звездами, мир миром, а человек человеком.

VI

На Днепре стоял мощный паводок. Выше Суходола великая река разлилась на двенадцать верст. Солнце играло в ней, и рядом с этим могучим сиянием казалось мизерным поблескиванье монастырских куполов на том берегу.

На вспаханных огородах земля была черная, лоснящаяся на отвалах, и ослепительно белые яблони красовались, как невесты. Вот-вот должна была зацвести сирень.

Золотыми подкрыльями трепетали на коньках крыш и возле скворечен прошлогодние скворцы. Это была их первая настоящая весна.

И городок, и деревни вокруг, если посмотреть с высокой крыши, казались букетами снежных цветов.

И лишь опытный глаз видел серый цвет в этом белом разливе. Потому что это была цветень.

Грязновато-белая от тычинок цветень яблоневых садов.

На разливе, среди могучих дубов, что стояли по пояс в воде, приткнулись друг к другу несколько челнов. На вершине одного из дубов шевелился головастый Левон Кахно.

Его старшие братья – широколицый добродушный Петрок, белый до седины Иван, тонкий и ловкий, как вьюн, Цыпрук и ворчливый увалень Макар – сидели в одном из челнов. Разные и подобные: большие глаза, носы с легкой горбинкой, розовые губы. Другой челн – другие люди. На руле сидел Цыпрук Лопата из Озерища, глава большого рода. Огромный, как медведь, хмурый, глазки маленькие, сонные. В его челне, посреди мокрых сетей и рыбы, на ядовито-зеленом от воды сене сидели три сына – смотрели на отца, ожидая указаний.

Старший, Юлиан, держал на коленях, как отец весло, кремневое ружье с граненым стволом и темным пудовым прикладом. По прикладу вилась врезанная в древесину и расплющенная молотком медная проволока. Для красоты… Широкоскулое лицо Юлиана с очень широким, но красивым ртом и сильными челюстями было бледно.