ГОНИТВА - Ника Ракитина

– Вы говорили, – он щурился, и глаза в узких проймах казались черными, – что я не способен на поступок? Саблю берите!

Точно гадюку, втоптал в грязь пулгак, до которого Алесь силился дотянуться.

– Как в дурной пьесе…

– А мне наплевать.

– Да что ж вы, – Гайли очнулась и выскочила вперед, – что ж вы меня делите?! Стойте! Алесь! Вы… в самом деле использовали меня? И про Гивойтоса? И про щепку из гроба – правда? А Игнась Лисовский…

"Постой, черна галка, ты моя…"

Желваки заходили на лице Генриха:

– Игнат тебя продал. Сообщил про документы. Пытки ты выдержала. А потом смогла кинуться в окно, и тебя застрелили в спину. А документов так и не нашли. Хотя весь дом переискали. А я… так и не успел тебя спасти. Панна Северина Маржецкая, перед Христом и Узором клянусь, то правда.

Звезды вспыхнули у него на лбу. Алесь стоял, точно каменный.

– Не надо с ним драться из-за меня, – попросила Гайли.

– То не панне решать.

Она по привычке дернула и – сломала оплетку ружанца, как сухую ветку. Посыпались в осоку волчьи глаза.

– Тварь! – Алесь пополз на коленях, пробуя собрать раскатившиеся камни.

– Это правда?… Использовал. Когда виной меня скручивал. А я не предавала, – Гайли засмеялась. Айзенвальд поддержал ее под локоть.

– Змеюка, – выплюнул Ведрич.

Гайли повернулась к Алесю, глаза сверкнули:

– Ты… Гивойтоса за что?

– Я защищался.

– Ожерельем моим – в спину. И с Антей меня подставил, чтобы сознания лишилась, чтобы веревки вить, патриот… Он двубоя не стоит.

– Он тебе наврал!! – с колен заорал Алесь. – Не трогай корону, сдохнешь!…

– Пожалуйста, Генрих…

Айзенвальд вынул из-за пазухи вторую корону и неловко надел Гайли на растрепанную рыжую голову.

Мир замолчал.

Мир окостенел, и в этом мире кричал и корчился только опальный князь, член комитета Стражи, призрак Ведрич Александр Андреевич.

Гайли с Айзенвальдом обернулись друг к другу и шагнули вперед, взявшись за руки.

Вокруг было Крейво – глухая пуща, переплетенние ветвей с заплутавшими звездами. И Лейтава стеклянным шаром лежала в ладонях. Медленное течение Двайны и Непрядвы, курчавый Нямунас, Словутич, впитавший синюю кровь Ниреи и Припяти; зеленые холмы Менеска, бархатные леса Понар, белокрылая Ливония; Янтарное море на севере, Полесье на юге…

И солнце над чистой весенней землей.

– Пся кшев! Шапки долой! – прозвучал приказ. – На колени перед королями!

Мертвецы слезали с седел и, прикрывая лица от света, тяжело опускались в болотную грязь. Бесконечные ряды. И те, кто кто давно стал Гонитвой – скелеты в ошметках облезающей плоти; и те, что сделались ею совсем недавно и были до жути похожи на людей. Их скакуны не ржали и не били подковами. Мир, как в тине, увяз в тишине. И только трое самых старых должников остались в седлах. Они казались зыбкими, как туман, но все еще существовали. И больше всех желали отпущения. Братья Эгле – убийцы Жвеиса.

Гайли привычно поискала ружанец на шее, удивленно раскрыла пустую ладонь. Айзенвальд легонько подтолкнул ее.

– Ваше время вышло! – крикнула женщина звонко. – Ваш долг заплачен! Братья Эгле. Старший, Вайшелок, я отпускаю тебя. Ямонт, Имар…

Всплеск плаща над конским скелетом.

– Ягелло, я отпускаю тебя. Иосафат Кунцевич… Петр Небаба… Адась Панинский… Оттон Штакельберг…

Имена катились, словно капли дождя по стеклу; как отражение свечи, мерцали перед глазами. И когда немел язык и отказывало дыхание, другой подхватывал, и стирал эти имена.

– Князь Витольд Пасюкевич, иди с миром.

Тяжелый поклон с седла.

– Стахор Крашевский, Алесь Ведрич…

– Не-ет!! Не…

И никого. Только кости белеют на черной земле.

Гонитва – беспощадный холод.

Они были аморфны и бестелесны, возникали – и таяли при взгляде в упор. Они были как бы недокончены: вот нет руки, а вот лицо расплылось и изменило черты; а то они просто исчезли. Они были и нет. Куда вещественней оказывались даже навьи, приходящие в полночь. …Стража. Не то вершник, не то крест, не то замшелый пень. Порождение болотных испарений, тумана, ненависти к завоевателям. И самое обидное, что часто ими становились те, кто не смог отвернуться, оставить эту землю на произвол захвативших ее. И просто здешние – когда Гонитва нуждалась в крови. А так их не трогали. А болотные огни, предваряющие путь, и зеленые искры в гривах коней – вранье, страшилка для маленьких. Стража. Волки Морены. Никто.

Пустота. И правящий страх.

Порождение истерзанной земли, которая не смогла сбросить чужаков руками своих детей. Дети оказались слабы и не готовы. А она не хотела покориться завоевателям. Поруганная женщина умирает, смиряется или берет меч. Вернее, косу. И сметает этой косой правых и виноватых. Своих и чужих. Правых и виноватых. Стража. Гонитва. Тьма.

Цвел папоротник. Таинственно шептали и шелестели болота. Июльские звезды выплакивали росу. Подала голос птица. Замолкла. Несколько дождинок упало в костер. Огонь свиристел, выедая древесный сок, пели кузнечики. Было тепло, но не душно. Летняя ночь. Еще одна летняя ночь обнимала землю. Ласкала и целовала травы, отражалась глазами звезд в серебристой воде. Женщина пила воду с ладони. Вода сладко и терпко пахла травой. Булькала рыба. На западе громоздились облака. Пышные и белые, светлее неба.

Кровь заката впиталась в землю. Бурая. А вода как зеркало. Светло. И звезды. И роса. И костер.

А папоротник взрывается цветом оттенка крови. Ярко. Ало. Пылает сквозь деревья. Кто то пойдет за ним?

Будет гроза, подумала Гайли. Утром будет гроза. Высверки молний и скрип деревьев. Почему-то вспомнилось, как она ловила себе коня. Босиком по верхушкам трав. Бег-полет. Раз в жизни. И навсегда.

Она никогда не станет, как все. Не захочет. И не сумеет. Изгой. Гонец. Воду из ладони. Пахнет травой. Сыро. Река. Земля.

Гонитва – это беспощадный холод. Неправильно.

Я не леплюсь. Я не глина. Я не стану тем, чего вы хотите от меня. Я не стану опять Севериной (хотя Айзенвальда по-настоящему жаль). Я не стану Мореной, как желал Алесь. Хотя именно этого хочет часть моей души. Тьмой нельзя победить тьму. Нельзя? – Гайли на мгновение запнулась. – Нет. Никогда. Потому что моя судьба – искра в ночи. Цветок папоротника. Я – гонец. И это бессмертно. И это то, что есть я. Сейчас и до могилы. А может быть, навечно.

Я сижу у костра, а рядом спит, положив под щеку ладонь, Ужиный Король, и трава проклюнулась между растопыренными пальцами. И пусть прежний Узор – всего лишь ветхий ручничок с сельского кладбища, но в прорехи сеется Свет, и земля вокруг нас лежит кроснами для нового Узора.