ГОНИТВА - Ника Ракитина

– Пол-легоньку…

И потрусил, слегка направляя крыльями, по лесной дороге.

Лейтава, Крейвенская пуща, 1831, май

Путь уводил в лесные нетра – точно спускался в преисподнюю. Чащи корячились ветвями, буреломные, замшелые. Папоротники подлеска вырастали перистыми листьями выше облака ходячего, еще видного позади на окоеме. Влажная духовитая зелень с терпким запахом глушила шаги и разум, обволакивала, заманивала и насмешливо шумела вслед. Скользили под подошвами шапки ярко-зеленого и белого мха. Серо-желтое, зеленое и коричневое и чавканье жижи под сапогами. Языки болот со скрюченными сухими елками и лысеющими осинами, с почерневшими шишечками на ольхах, а между ними сухие холмы-волотовки: вычурный, неверный, не способный к жизни край. Ползучие языки папоротника. Шелест, шорох, комариный зуд. Липкие наледи росянок; кораллы прошлогодней костяники; цветок "вороньего глаза" в сизом четырехугольнике листьев; болиголов, бодун, омерзительно желтая красавка… Изглоданный муравьями прихваченный зеленью лосиный скелет, берцовая кость указует вперед нефритовой рукой тайского компаса. И среди обильных жирных и тонких звуков почти неуловимый плеск воды. Ручей бежал глубоко внизу, так глубоко, что, казалось, овраг рассекает землю, как нож яблоко, легко преодолев и кожуру, и сердцевину, и почти выйдя на противоположной стороне. Склоны оврага были унавожены толстым слоем палой листвы, сквозь которую щетиной дика проклевывались малиновые и ежевичные цепкие плети. Если ухватиться рукой, чтобы удержать скольжение – тут же ломались, глубоко впиваясь колючками под кожу, но прочно хватали за ноговицы у щиколоток, за рукава, словно не хотели пропускать безумца в глубину. И над всем этим висел, то изредка разбредаясь, то вновь свиваясь толстыми змеиными кольцами, холодный, как в листопаде, туман. Даже сейчас, под конец весны, на дне оврага не стаял снег, и ручеек судорожно всхлипывал, промываясь сквозь напитанную собственной кровью ледяную корку.

Холод вместе с водой просочился сквозь замшу сапог и поднялся вверх, к коленям, породив в них ломотную боль. Вокруг было тихо, как в храме. Колоннами поднимались вверх по берегам деревья живые, арками нависали поваленные стволы. Нагие корни были подобны завесе перед ковчегом завета. Было сумрачно, пахло сыростью, подтаявшим снегом, плесенью и грибами.

– Ну, и куда дальше?

И ни звука, ни шороха в ответ.

Гайли пожала плечами. Сбежал Симарьгл. Сердись – не сердись, чего уж теперь… Она раздвинула завесу из корней. Потревоженные комочки земли, посыпавшись, запутались в волосах, градом простучали по спине. Женщина отряхнулась, как лисица. Прищурилась.

Грязно-серые сугробы вдоль воды оказались спящими вповалку волками. Волки вздрагивали, сучили лапами, дергали толстыми, как полено, хвостами. Ручеек выбивался из-под слипшихся подбрюший, нес щепки и труху, закручивался маленькими водоворотами. Волчий сон был несладок и неспокоен. И сквозь него звери почуяли чужака.

Волки сонно ворчали, пробуя подняться, ерзали в раскисшей земле. За ними волочился туман. Из пастей воняло гнилым деревом. Но бельма, приоткрывшиеся навстречу гонцу, смотрели мимо. И Гайли отважно вспрыгнула ближайшему волку на круп; как по наледям, побежала по вздыбленным спинам.

– Эй, Хозяйка Зимы, я пришла-а!!!

Скачет эхо.

– Отзовись!!…

Нога предательски скользнула, подвернулась – и Гайли упала на колени, ссадив ладони о прибрежный лед. "Белая пена – жизнь, а красная…" Из ручья смотрело на нее отражение: крупная седая волчица, неопрятно раскрывшая пасть. Шерсть волчицы свалялась клочьями, с кончиков свисали льдинки, зеленый ружанец болтался на шее. Женщина невольно поднесла руку ко рту, слизнула кровь. Волчица, повторив ее движение, скусила льдинку с перевязанной лапы. И вдруг распрямилась, выросла в костистую тетку в белом, судорожно сжимающую красный плат. Редкие зубы скалились, а глаза горели, словно зеленые янтари. Словно низка камней на жилистой шее.

Костлявую – сменила плачущая девочка с растрепанной русой косой и зеленым камешком, свисающим в вырезе травяного платья.

Еще миг – и девочка превратилась в высокую женщину в старинном уборе костяного цвета, с "корабликом" на голове: жемчужные поднизи, рясны вдоль щек; вокруг лица и тела облако кисеи. Запах жасмина и шиповника.

Следом привиделся медальон с омельского кубка: башенки, облака, острый запах зелья – а полустертых черт лица не разобрать.

И странный ростовой портрет: над клубящейся темной водой на парапете мостика женщина, одетая по-мужски. Узел волос растрепан, голова опущена, правая нога подобрана, а рука в замахе, и зеленый камешек летит из пальцев.

Образы менялись так быстро, что закружилась голова. Ружанец стиснул горло. Потянул вниз, коснулся, раздробил текучую воду – на брызги, капельки, осколки. Словно просыпалась с неба полня. Или побежало трещинками зеркало. И Гайли вмерзла в него лицом и выброшенными вперед ладонями.

– Очнись! Не смей!!…

Гонца за волосы выдернули изо льда, подхватив под локти, поставили. Быстро ощупали с головы до ног:

– Цела…

Грубо вытерли мокрое от воды и крови лицо. Заставили глотнуть вина.

– Северина!

Гайли вдруг вернулась в себя и испытала боль в избитом теле и отчаянье от того, что ее позвали забытым, чужим теперь именем. Осколком прошлого, в которое она не хотела возвращаться.

Снова закружился мир и подогнулись колени.

Гайли хлестали по щекам, голова моталась, а щеки жгло. Перед глазами скакали стенки оврага, небо, деревья, расплывчатые лица…

– Северина! Северина!!

– Не смейте… меня… так… звать.

Женщина выпрямилась, колотясь и стуча зубами, крошево льда посыпалось с волос и одежды.

На плечи тяжело легла и укутала знакомая голубоватая с серебристым узором делия.

– Ги-вой-тос…

Мужчина засмеялся низким смехом, обнимая Гайли.

– Северина, признайтесь хоть теперь; это вы ограбили фельдъегерскую почту?

– Что? Какая вам разница, Генрих? – справившись с дрожью, выдавила она и вдруг запнулась и широко раскрыла глаза. Никакой делии не было. Плечи Гайли кутала обыкновенная серая свитка, которую носят и повстанцы, и мужики. И вместе со свиткой прижимал гонца к себе оставшийся в рубахе широкоплечий мужчина. Крепкая шея поднималась из распахнутого ворота. Зеленые глаза и твердые губы выделялись на широкоскулом, усталом лице. А со лба с напяленной набекрень, похожей на свернутого ужа короной светили две звезды.

– Идти можете?

Не дожидаясь ответа, закинул ее на плечо; хватаясь за корни свободной рукой, стал взбираться наверх – к воздуху и свету. Гайли заколотила его по спине: