Бесы: Роман-предупреждение - Людмила Сараскина

388

не абстрактные схемы, а реальное, живое добро, милосердие, братолюбие. Видеть в белом офицере и в красном комиссаре брата — на это в момент гражданской войны нужно было больше мужества, чем на то, чтобы видеть в ком-нибудь одном из них врага. В этом смысле миротворчество русского поэта, имея под собой и твердую национальную почву, и богатую ду ховную традицию — ту самую «милость к падшим», — явило собой поучительный пример благородного гражданского непо виновения новой морали. * * * Культ насилия, овладевший страной, требовал, чтобы добро и человечность истолковывались как понятия классовые, а иногда и классово чуждые. На кострах классовых битв, кото рым надлежало разгораться год от года все сильнее и крово пролитнее, сгорали нормальные естественные человеческие движения души — жалость и сострадание к слабому и больно му, несчастному и обездоленному — кем бы он ни был. Жа лость вообще изгонялась из обихода — ибо она, как было все народно объявлено великим пролетарским писателем еще накануне первой русской революции, «унижает человека». Ненависть, беспощадность, безжалостность стали фунда ментом новой морали, на счету которой десятки миллионов жертв насилия и нравственная ущербность нескольких поко лений. Оглядываясь назад, хочется понять, когда это началось. Хочется упереться в какую-то точку времени, найти некую успокоительную дату, до которой все было замечательно и «светлое будущее» разыгрывалось по правилам справедли вым и разумным. Может быть, эта дата затерялась где-то в начале 30-х го дов, когда вокруг городов, где «был порядок и цены снижа лись», стоял непроходимый милицейский кордон и прикладами отгонял распухших от голода мужиков и баб, оставивших вымершие деревни в надежде найти в городе кусок хлеба и добрую душу? Сознание цепляется за роковой 1929-й, затем за роковой 1924-й, но тут же память подсказывает: раньше, раньше, раньше… Не тогда ли, когда будущие строители «прекрасного завтра» теоретически доказали миру необходимость насилия, провоз гласив незыблемым правилом людоедский тезис о неизбеж ности жертв? Не тогда ли, когда, овладев массами, идея жертвоприноше-

389

ния стала материальной силой и получила лицензию на мас совые истребления? Не тогда ли, когда именем «объективных законов истории» политические авантюристы учились прикрывать разбой и грабеж? Припоминая основополагающие трактаты и манифесты, вглядываясь в теоремы и максимы, хочется понять степень ответственности идеи за воплотившийся результат…Законы, мораль, религия — все это для пролетариата не более как буржуазные предрассудки, за которыми скрываются буржуазные интересы…..Всякую такую нравственность, взятую из внечеловеческо¬ го, внеклассового понятия, мы отрицаем… Мы говорим: это наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата…..Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем… Конечно, позиция Волошина («молюсь за тех и за других») не имела ничего общего с тем хорошо знакомым лозунгом, который спустя всего лишь одно десятилетие будет освещен талантом и авторитетом Маяковского: И песня, и стих — это бомба и знамя, И голос певца подымает класс, И тот, кто сегодня поет не с нами, Тот против нас. Мораль Петра Верховенского, которого (сам того, по-види мому, не подозревая) цитирует Маяковский, и в самом деле опрокидывала общечеловеческие схемы, превращала в мираж гуманизм и выбивала всякую почву у любого милосердного движения души. «Наслаждение от милостыни, — говаривал главный бес- политик из романа Достоевского, — есть наслаждение над менное, наслаждение богача своим богатством, властию… Она развращает и подающего и берущего и — кроме всего — не достигает цели. Милостыня только усиливает класс праздных лентяев, надеющихся жить милостыней… В новом устройстве не будет бедных…» (11, 159). И все-таки милосердие и миротворчество Волошина, кото рые также «не достигали цели» и оставались в ситуации тоталь ного расчеловечивания «голосом, вопиющего в пустыне»,

390

смогли обнажить перед миром те катастрофы и тупики, к кото рым влечет политических безумцев путь насильственных экспериментов над человеком — путь «пытаний естества». «НЕ ЖЕЛАЛ БЫ БЫТЬ ПРОРОКОМ…» Тот факт, что В. Г. Короленко безоговорочно осудил Октябрьскую революцию, назвав ее авантюрой, что он также не принял политическую систему, основанную на диктатуре про летариата, получает в наше время совершенно иное, чем преж де, эмоциональное отношение и оценку. Вряд ли сегодня пози ция Короленко может быть однозначно истолкована как набившее оскомину «свидетельство идейной и классовой огра ниченности великого писателя». Но дело в другом: являясь несомненным гражданским подвигом и исторической важнос ти, документом-свидетельством, знаменитые «открытые пись ма» Короленко к наркому просвещения Луначарскому, про изводят поразительное впечатление прежде всего набором аргументов и логикой доказательств. Анализ причинно-след ственных обстоятельств, целей и средств, а также тактики и стратегии революции, предложенный Короленко и направ ленный в адрес «коммунистического правительства», позво ляет «опознать» систему взглядов писателя: без натяжек и пре увеличений монологи Короленко оказываются последова тельным и как будто непосредственным опровержением уже неоднократно цитированной программы «О том, чего хотел Нечаев». Притом опровержением суммарным, соединившим все аргументы, приводимые в романе Достоевского порознь различными персонажами. Полемист, диагност и провидец Короленко обнаруживает редкостную солидарность с Достоев ским по отношению к той беде, которую видел автор «Бесов» и которая стала темой писем к наркому Луначарскому. Главный пункт полемики, обращенной к «вожакам скоро спелого коммунизма», — это убеждение писателя, что больше вистская революция, разрушая до основания стены старого мира, воспроизводит затем в изуродованном, искаженном ва рианте все его прежние структуры. Творческое бесплодие разрушителей — вот урок, который, по мнению Короленко, вынесла Россия из опыта революций. Жизнь вопреки реальным возможностям, переделывание и перестраивание человека вопреки его природным ресурсам, «мечтательно-озлобленные» прожекты вопреки разумному, трезвому и здравомыслящему взгляду на действительность — все это существование вопреки здравому смыслу и есть отли-

391

чительная черта той утопии, куда стремятся загнать Россию ее правители. Поэтому «Россия стоит в раздумье между двумя утопиями: утопией прошлого и утопией будущего, выбирая, в какую утопию ей ринуться» 1. Народ, так долго живший без политической мысли, и интеллигенция, столь же долго жив шая без связи с народом и действительностью, дали, как пишет Короленко, ядовитую смесь, особо опасную в ситуации взрыва. Феномен происшедшей революции для Короленко не является загадкой: ее вожди — авантюристы прежде всего потому, что они «только математики социализма, его логики и схематики». «Вы с легким сердцем приступили к своему схе матическому эксперименту в надежде, что это будет только сигналом для всемирной максималистской революции… Вам приходится довольствоваться легкой победой последователь ного схематического оптимизма над «соглашателями», но уже ясно, что в общем рабочая Европа не пойдет вашим путем, и Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не вы работавшая формы для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим печальным, мрачным путем в полном одиночестве». «Фантастический коммунизм», насильственное введение которого происходит на глазах Короленко, ассоциируется у писателя с прежними коммунистическими утопиями — фурь еризмом, сен-симонизмом, кабэтизмом, которые одинаково кончались «печальной неудачей, раздорами, трагедиями для инициаторов». «Все эти благородные мечтатели кончали созна нием, что человечество должно переродиться прежде, чем унич тожить собственность и переходить к коммунальным формам жизни (если вообще коммуна осуществима)», — размышляет Короленко, почти дословно повторяя аргументацию оппонен тов Петра Верховенского и его компании 2. Путь, которым в процессе длительного и постепенного развития может пойти человечество и к чему, в конце своих неудачных опытов, при ходили мечтатели утопического коммунизма, Короленко видит совершенно в духе Достоевского: «Души должны переродить ся. А для этого нужно, чтобы сначала перерождались учреж- 1 Письма В. Г. Короленко к Луначарскому цитируются по изданию: «Новый мир», 1988, № 10, с. 198–218. 2 «Если б даже и справедлива была ваша программа, — возражает, на пример, сыну Степан Трофимович Верховенский в черновой программе «Во просов и ответов», — то она веками может быть принята, веками мирного прак тического изучения и развития… Неужели же вы не видите, что подобное перерождение человека, какое вы предлагаете, и лично, и общественно не может совершиться так легко и скоро, как вы уверены» (11, 103–104).