Когда цветут камни - Иван Падерин

Более того, в свете означенной главной идеи романа Иваном Падериным осложняется вроде бы уже известный нам по литературе конфликт между творческим и костным подходом к военному искусству, впервые заявленный А. Корнейчуком в пьесе «Фронт». Если в пьесе конфликт драматургически предельно обнажен, даже выявлен в фамилиях героев — Огнев и Горлов, то Иван Падерин чаще всего выясняет разность творческих и человеческих «потенциалов» своих военачальников — генералов Бугрина и Скосарева — в конкретных боевых операциях, в их личных действиях и поступках.

Писатель отнюдь не стремится заранее высказать свой приговор каждому. Приговор выносит сама жизнь в огне, суровая в своем пристрастии к каждому, облаченному ответственностью за судьбы человеческие. Это обстоятельство усугубляется еще и тем, что война приближалась к своему победному завершению, в силу чего в действие вступали новые психологические факторы как в душевном состоянии человека с ружьем, так и в нравственном настроении всей армии. И если военачальник или командир подразделения не учитывал этой перемены психологического климата, он неизбежно вступал в конфликт со временем, объективно оказывался явлением анахронического порядка. Это-то со всей наглядностью и проявилось в образах Бугрина и Скосарева.

Преимущество Бугрина в его военном искусстве перед теоретиком — «академиком» Скосаревым было в глубинной связи с жизнью народа, с солдатской массой, в которой он видел не однообразную, безликую, подчиненную его воле слепую стихию, а творцов истории, подлинных авторов военного искусства. Этой связью проверяет каждую задуманную операцию, а поэтому внедряет в боевой, арсенал тактики армии каждое начинание своих солдат, младших командиров, творчески решающих те или иные конкретные задачи. Именно такой подход к творчеству солдат обуславливает в Бугрине, а по мысли автора, вообще в советском военачальнике, основу его военного искусства, рожденного практикой боев и у стен Сталинграда, и на Курской дуге, и на Висле. А человеческим фактором этого искусства было чувство доверия к людям. Без него немыслим Бугрин и немыслимы успехи его армии. Вот почему важны те штрихи, те, казалось бы, случайные встречи командарма с солдатами, о которых говорится в романе. В частности, этот эпизод, когда Бугрин, встретившись с солдатами полка Максима Корюкова, слушал доклад сержанта Алексея Кедрина о своих соображениях по поводу поединка с фашистским танком «с таким вниманием, словно перед ним сидели крупные военачальники — генералы, полковники в солдатских шинелях». Вот почему отечески он может поддержать командира полка, когда тот узнает об измене родного брата, вселить бодрость в души солдат перед решающим штурмом Берлина.

Разве не в этом выявляется в полный голос верность советского военачальника великим традициям русского полководческого искусства, закрепленных и упрочненных революцией и гражданской войной?!

Лишенный этого чувства оказывается неспособным конкретно-исторически мыслить в том или ином случае, быть оперативным и мобильным в решении очередной боевой задачи. Таков Скосарев, целиком и полностью доверяющий только академическим схемам, теоретическим выкладкам, устоявшимся канонам классических вариантов сражений: за его плечами был опыт учебы в академии и преподавания, которые наложили свой отпечаток равно как на его профессиональную сторону личности, так и на человеческий облик. Он не снизойдет до разговора с солдатом, с младшим подчиненным. А если такое и случится — он, Скосарев, непременно даст понять, с кем имеют дело вступившие в разговор. У него все подчинено рациональному отношению к служебным обязанностям, суть которых определялась запланированным продвижением по ступеням званий и должностей. А это, естественно, исключает само по себе естественность и правдивость во взаимоотношениях с людьми.

Логика жизни в огне, логика времени вершат свой приговор над Скосаревым и иже с ним.

Думается, что писатель не случайно делает этот конфликт столь концентрированным, узловым во времени. Так или иначе все частные, локальные конфликты, происходящие в романе, с одной стороны, тяготеют к эпицентру столкновения двух прямопротивоположных человеческих миров Бугрина и Скосарева, с другой стороны, несут на себе его отсвет. В самом деле, и сама расстановка сил героев несомненно выявляет силу и подлинность народного начала в Бугрине. В ряду с ним стоят бывшие сталинградцы и молодые бойцы, такие, как Варя Корюкова, Леня Прудников, и герои трудовых будней прииска Громатухи. А многие черты генерала Скосарева в своем логическом завершении угадываются в характерах тех, кто «плутал» по таежным урочищам, скрываясь от службы в армии, кто, мечтая о карьере, в определенных условиях в силу неумолимого права выбора дальнейшего пути оказался в рядах предателей; кто, наконец, укрывал от Родины богатства, опаленный жаждой наживы.

Вот почему профессиональный как будто бы конфликт вырастает под пером писателя в столкновение общечеловеческих начал. Точнее, вырастает в непримиримый антагонизм народного и антинародного взглядов на жизнь, на историю, на человека. Это наполняет роман подлинно народным пониманием истории и войны и проявляется как в содержании характеров героев, так и в самом складе авторского языка, в речестрое персонажей.

Писатель словно подслушал в жизни думы, слова и старшего Корюкова Фрола Максимовича, и хозяйки тайги — Матрены Девяткиной, и бабки Ковалихи. Он не преминул использовать свое лично пережитое в судьбах Максима Корюкова, Бориса Вербы, Лени Прудникова и многих других бойцов, снабдив их внешней и внутренней похожестью на тех, с кем сводила жизнь на долгой фронтовой дороге в Берлин. Отсюда же и категоричность, с которой бывший фронтовик описывает состояние человека перед атакой и высказывает суждение об оптимальном условии ведения боя, о долге командира в бою и т. д. Вот только несколько примеров, подтверждающих это.

«Атака, атака… В сознании воина она начинается значительно раньше артиллерийской канонады. Даже самый бывалый солдат, ходивший в атаку десятки раз, волнуется не меньше, а, пожалуй, больше, чем перед своей первой атакой. И в памяти потом остается не столько сама атака, сколько то, что предшествовало ей».

Или в другом месте:

«В бою, тем более в атаке, секунды решают все. Корюков научился ценить дорогие секунды. Упади он сейчас, и десятки гвардейцев, спасая его жизнь и знамя, лягут вместе с ним. Значит, надо держаться, не падать, держаться на нервах, как угодно, но не падать, не падать!»

И, наконец, как вывод:

«Смелые морально побеждают противника еще до схватки с ним».

Интересны страницы романа, рассказывающие о главарях Третьего рейха. Вместе с писателем мы проникаем в бетонированное логово фашистской элиты, узнаем о кончине Гитлера, об отравлении Геббельса, о бегстве Бормана, о визите Власова в Париж к «исполняющему обязанности императора всея Руси» великому князю Кириллу Романову, чтобы заручиться его поддержкой при формировании РОА. Но камердинер, вернувшись от князя, сообщил:

«Его величество не изволит разговаривать с изменником России».

Картины приезда Геббельса на Зееловские высоты, Гудериана на доклад к Гитлеру и другие выписаны крупно, впечатляюще и во многом подкреплены фактами истории, архивными материалами гитлеровской рейхсканцелярии, которую довелось штурмовать полку, где замполитом был Иван Григорьевич Падерин.

Из рассказов самого писателя я знаю, что по долгу военной службы в Германии ему пришлось просмотреть тысячи метров кинопленки, запечатлевшей всевозможные «деяния» главарей фашистского рейха во главе с Гитлером. Это, несомненно, дало художнику возможность по-своему, неповторимо не только увидеть и воспроизвести характерные особенности мира дикарей двадцатого столетья, но и нарисовать их образы такими, какими открылись они ему с экрана и какими дорисовала их авторская фантазия.

В самом деле, его Гитлер, Геббельс, Гудериан, Кребс, Власов встают живыми фигурами, а не плакатами, не ходульно надуманными, какими подчас представляли (и часто сознательно карикатурно) главарей наши художники и кинематографисты. Падерин отнюдь не стремится «сдобрить», «скрасить» характерные черты главарей рейха. Они во плоти такими и остались, какими рисовало их воображение гневного человечества. Но он сумел в каждом узреть ему одному присущую деталь характера, выявляющуюся во всем и всегда. Это-то и сделало каждого неповторимым и в то же время удивительно дополняющим друг друга в обобщенном портрете палача человечества. Фанатик и истерик Геббельс, солдафон Кребс, чванливый и самомнительный Гудериан, который, кстати, «считал», что все или почти все люди — актеры; маленькие по уму всю жизнь играют в больших, злые — в добрых, грешные — в святых, хитрые — в откровенных, ленивые — в трудолюбивых. И только он, генерал Гудериан, не играл чужой роли…». Но и он играл, как все другие. Играл судьбами нации. И в этой игре как раз и выявилась вся чудовищность «игроков».