Помочь можно живым - Геннадий Прашкевич

У Марии зашумело в ушах, она не расслышала конца фразы, только увидела, как все засмеялись. Сестра ввела ее в палату и привычным кивком указала место.

X

Вернувшись домой, Мария долго держала Роберта в неведении о подлинной цели вызова в столицу, хотя понимала, объяснений не миновать. Не однажды, раззадорив себя, она порывалась было открыться, но ей стало знакомо чувство стыда, замешенное на женской гордости: надо же, ей не нашли иного применения, кроме как стать наложницей для полоумного!..

Но бывала она и прежней, уверенной в себе, отринувшей всяческие малодостойные сомнения. Она пеняла себе за слабость и малодушие и была воинственно готова хоть на площадях оповестить о снизошедшем на нее государственном доверии. Впрочем, зыбкость ее патетического вдохновения давала о себе знать, Мария мучилась. И у безотчетно решительных натур случается такое, когда все подавляющая воля влачится за беспощадно обнажающим умом.

Роберт присматривался к Марии с каким-то удовольствием, следил, как за обновленной, неузнанной. Наконец завел разговор, ожидая откровений.

— Удивляюсь, куда подевался твой прагматизм? Рассеянна, блаженная улыбка… Вчера ты с таким умилением созерцала группы малышей, словно сама впала в детство. Может быть, навестим наших, ведь так давно не виделись? В Центре мне всегда вспоминается молодость.

— Ты уверен, что они истосковались? Да им просто некогда думать о нас! А мне достаточно того, что они здоровы и приготовлены к жизни.

— Но это же твои дети, Мария! — укорил Роберт. — А вдруг у них неприятности?..

— Тогда позвонили бы… Слушай, что с ними может случиться, какие неприятности! Они такие же, как все, не хуже и не лучше, не глупее и не умнее…

— Но это наши дети, и мы обязаны принимать хоть какое-то участие в их жизни! Иначе можно докатиться до абсурда: рожать и тут же сдавать, как продукцию, контролерам для выбраковки.

— Перестань! — Мария зло взглянула на него: неужели знает?

— Нет, с тобой что-то происходит, ты теряешь всякий контроль над собой… Если дети тебе безразличны, то не выказывай этого, соблюдай приличия. Даже зверь выделяет свое детище из всего стада, сколько бы лет ни прошло.

— Выходит, я хуже зверя? Но если рассудок выше всяческих чувств, родительского самодовольства, так что же, ради потомства мне отказаться от всего разумного?!

— Не впадай в крайности, — поморщился Роберт. — Логика крайних суждений всегда ущербна и не доводит до добра.

— Странно, что компьютер выбрал мне в мужья именно тебя. — Давно ей хотелось сказать об этом. — В тебе столько сентиментального, разжиженного… Я ведь знаю, что ты читаешь беллетристику прошлого.

— Вся литература осталась в прошлом, мы сами отказались от нее.

Ожидала, что Роберт заволнуется, засуетится, раз его тайна открылась, но он только улыбнулся и продолжал рассматривать свои ногти. Она ощутила потаенную зависть к его уверенности, хотелось колоть и колоть, увидеть смятение на этом умном лице.

— Да, компьютер, конечно, ошибся! Ты мягкотел, какой-то рыхлый весь. Ты, наверное, в мыслях очень похотлив, а?

Он засмеялся, весело глянул на нее, опять с превосходством:

— Нет, я мыслю вполне благопристойно, Мария. О ком мне думать, кого желать? Вы же все стандартны, как инкубаторские..

— Зато вы — оригиналы! — чуть не задохнулась она от злости. — Один скрытно упивается литературой, другой злопамятен, как…

— Это кто же другой? — удивился Роберт.

— Главный Организатор! Да, я встречалась с Методистом, мы старые друзья. Он не может простить, что однажды я уложила его одним ударом.

— И он вызывал тебя, чтобы дать сдачи?

— Пусть бы попробовал! Меня не так-то просто одолеть! — и тут же вспомнила о том недоумке… — Кстати, он предлагал нашему сыну добывать молибден на Орлином плато. О-очень большой Сонрай!

Роберт рассеянно смотрел на свои ладони, потом медленно поднял голову: сейчас он был готов на все.

— Спокойно! — Мария отодвинулась. — Я не хуже тебя знаю, что такое Орлиное плато и какой там сумасшедший ветер! Я отказала!

Отвести взгляд было нельзя. Надо было что-то говорить.

— Тебе скоро должны сообщить, для чего нас вызывали… Дело в том, что генетики испытывают… Ну, скажем, такую модель, в которой закодирована гениальность.

Роберт отвел глаза: кажется, собственный сын занимал его больше, нежели производство гениев. Она ждала.

— Это что же, Адам и Ева из пробирки?.. Да, разум способен на все… И ты согласилась?

— Это мой долг! — выпалила Мария. — Не было ни одной отказавшейся! Я должна выполнять все, что поручит ОРП!

— Хватит-хватит! Я не сомневаюсь в твоей преданности ОРП! Я даже не спрашиваю, была ли эта модель ходячей или какой иной!..

— Потому что тебе это безразлично!

Он стоял у двери, обернулся:

— Нет, Мария. Просто я уверен, что ты способна на все…

Когда-то подобная фраза льстила ей.

Роберт замкнулся в себе, обменивались только репликами. Ей еще три месяца надо было ходить на работу, но лишь теперь поняла Мария, как мало одержимости в ее занятиях глубинами океана, насколько безразличны ей технические изыскания, гипотезы, проекты. Тяготилась и с тоской думала о том, что и после всего, что предстоит, надо вновь возвращаться сюда, вновь изображать деловитость и пытливую находчивость.

А новая жизнь все разрасталась в ней. Пришла легкомысленная способность грезить о чем-то неосязаемом, аморфном, но столь сладостно-влекущем. То она мыслями на каком-то острове, где все дико, первобытно, и она повелевает, и к ней ластятся гладкие звери, а ее дети теребят грудь… То увлекает Марию странствие по неизвестным дорогам: грязь выдавливается между пальцами ног, грубое сукно балахона трет колени, кто-то с двух сторон тянет за подол, но она продолжает идти… Видения серых несчастных городов, зловоние, кого-то сжигают на площади, и собаки с длинными мордами смиренно ждут, пока околеет задавленная каретой их соплеменница…

Стоило очнуться, и пробирал страх: откуда, откуда такое помнит Мария? Как она могла помнить то, чего с ней никогда не было, о чем не думала прежде и вовсе не знала? Разве уже жила когда-то?..

“Я схожу с ума, — ужасалась она, но страх не преодолевал безразличия, наоборот, манила бездна, в глубине которой возникали странные видения, лица, запахи, боль и сладострастие. — Пусть! Пусть! Никто не хочет понять меня, эти фанатики уже в Сонрае! И дети рвутся туда же, в этот крематорий наслаждений…”

Словно все ниже и ниже опускалась она в колодец одиночества. Свет наверху тускнел и отдалялся. И тут внезапно так захотелось увидеть детей, потрогать их кожу, что она, не мешкая, решилась. Срок свидания, правда, уже миновал, но она надеялась пробиться: кто может воспрепятствовать матери?! Уже собралась, блаженно удерживая улыбку, нагнулась бережно, чтобы, обуваясь, не потревожить этого, нового, и не сдержала стона. Как же она покажется детям, ведь беременность уже заметна? Как объяснить им? И зачем? А вдруг будут подозревать, иронизировать?.. Это же такие жестокие существа, они ни за что не примут своего собрата. Они отторгнут даже родное.

Одна.

Но по вечерам и ночам, как наваждение, думалось только о нем, а он, оказывается не терпел печали. Чем настоятельнее повелевала ею новая, зародившаяся в ней жизнь, тем слабее угнетало одиночество. Разве она одна, когда он понимает ее, сочувствует и требует спокойствия? Ах, господи… Она клала руку на живот, надавливала чуть-чуть, и тотчас же ответно и раздраженно толкали. Здесь у него ножка, — умилялась она и утирала ладонью глаза: какой стала, что он сделал с ней!

Чувство обреченности сменялось холодным цинизмом. Конечно, своей ненормальностью он влияет и на нее, превратил в киселеобразную плаксивую самку, парализовал волю. Ничего, ждать осталось недолго. Пусть ворочается, пусть бьется…

Но циническое не могло устоять перед торжествующе-трагичным таинством сотворения человека.

XI

Эльза оказалась провидицей — опередила. Правда, родился восьмимесячный ребенок. Малыш имел нормальную реакцию, никаких отклонений у него не замечалось. Но Эльзу Мария нашла совершенно иной. Она изрядно пополнела, с лица еще не сошла припухлость, присущая роженицам. Чем бы она ни занималась, — меняла пеленки или кормила ребенка, — на нее вдруг находило глубокое оцепенение, взгляд терял силу, словно она прислушивалась к какому-то тревожному, властному зову из недр земли, как это бывает у животных перед землетрясением. Лишь любуясь сыном, Эльза становилась прежней, иронично-доброй и чувствительной.

— Нет, ты посмотри, что он натворил! — восхищенно-счастливая, она показывала на стену, где еще не просох пунктирный след. — И меня описал, негодник! Что гы-гы! Тебе смешно, да? Ему смешно, посмотрите-ка! Ну-ка, покажем Марии, какие мы рослые. Во, пятьдесят пять сантиметров!.. Ой, а это что за пупырышки?! Замерз, маленький! Не хнычь, не хнычь… Сейчас мама Эльза тебя укутает, даст молочка и бай-бай… Вот так нам будет теплее…