Мертвые мухи зла - Гелий Рябов

Иван Мафусаилович включил свет, упер правую руку в бок, качнул головой:

- Ну? Как я вас? Учитесь, коллега. Этот ролик и есть ваш смертный приговор. Даже если бы Кутепов или Миллер встали из гробов - ничего бы вы не объяснили, не доказали. Как у вас там наказывают за предательство?

Захотелось схватить письменный прибор со стола, убить, а потом - вниз головой, сквозь два стекла. Но ведь это не выход. Ролик все равно останется.

- Ловко... - произнес задушенным голосом. - И как это только у вас получается? Не перестаю удивляться.

- И напрасно, батенька, совершенно напрасно! - В голосе владельца кабинета послышались совершенно ленинские интонации. Званцев Ленина никогда не видел и не слышал, но догадался самым непостижимым образом.

- От вашего Ленина научились, - сказал убито. - Что ж... Поздравляю.

- А вот теперь мы отпускаем вас на волю-вольную. - Иван Мафусаилович потер ладони, словно игрок за зеленым столом. - Задание - завтра. Идите, выспитесь, вам понадобятся отдохнувшие мозги. Да, я приказал, чтобы вам дали постельное белье и накормили вкусным ужином. Что вы любите больше всего?

- Бифштекс с кровью и кружку хорошего пива.

- Исполним. Я сейчас же пошлю в "Метрополь". Вы ведь там бывали? - И засмеялся однозвучно".

Чем я отличался от Званцева? Теперь уже ничем. Петлею сдавлено его горло, и точно такой же - мое. Если Серафима на самом деле убила бывших однокашников - работать с ними я не стану. Если это сделал товарищ Дунин не смогу помогать и ему. Оказывается, кровь пугает меня, я не готов ее проливать. Но тогда какой же из меня чекист? Холодная голова, чистые руки, горячее сердце... Для чего придумал эту формулу странный человек в длинной шинели? Кого он хотел обмануть? Ребятишек с фабрики, максимов, которые не ведали, что творят, подчиняя себя всеблагому призыву к строительству новой прекрасной жизни и еще более нового человека внутри нее? Признаем: обман удался. Он разросся, раздулся, распух, он стал похож на незримую взвесь, которой дышит весь народ и более всего те, кто носит фуражки с васильковым верхом. Вооруженный отряд партии. Фанатики с белыми глазами и мозгами без извилин. Неужели таким был мой отец? А теперь - и мой отчим? Они же способны на доброе движение души, я сам был тому свидетелем, и не раз. В чем же дело?

Голова распухла и лопалась, я хватал ртом воздух, но его не было, я искал спасительную нить, но никто не протянул мне ее. Из двух зол выбирают меньшее. Те, кто теперь зовет меня в свои ряды, ищут справедливости. Правды. Они - гонимые. Уля говорила когда-то, что и Христос был гоним. Я знаю это. И, значит, я не с теми, кто отдал землю на растерзание врагам... Это стихотворение Анатолий недавно прочитал на уроке, объяснив, что оно вне программы. Его написала прежняя жена Гумилева. Как все сходится...

Но - прежде всего: кто убил Кузовлеву и Федорчука?

Два или три дня прошли без всяких событий. Ни дома, ни в школе ничего такого, о чем бы следовало поразмышлять. После уроков я перешел через Троицкий мост (старые названия звучат для меня сладкой музыкой - я стал другим) и оказался в парке, что разросся слева, по ходу Кировского проспекта. Не знаю, зачем я пришел сюда. Я бродил среди деревьев без смысла и цели, вдруг увидел сквозь переплетение ветвей лик Богородицы. Она смотрела на меня с печальным укором, словно что-то хотела сказать или предупредить о чем-то. И в то же мгновение я услыхал за спиной неторопливые шаги. То была Серафима. Не скрою - мне стало не по себе.

- Вы следите за мной?

- Иногда. Когда нужно поговорить. Пока мы не можем дать тебе связующую нить. Телефоны, адреса. Мы не знаем, что и как ты решил. Что творится в твоей душе...

Ах, так? И я выкладываю ей все свои сомнения. И спрашиваю:

- Вы убили моих однокашников? Вы ведь признались в этом!

Она мрачнеет.

- Тебе объясняли все. Сережа... Таким способом мы ни к чему не придем, ничего не докажем. - Смотрит грустно. - Ты хоть знаешь, что было в этом доме раньше?

Нет. Я не знаю этого. Но икона наводит на размышления...

- Госпиталь императрицы. Она иногда работала здесь операционной сестрой... Послушай. Есть только один способ. Он потребует от тебя характера, смелости, предприимчивости, наконец...

Совершенно замечательные, изумительные даже слова. Слова...

- Таня сказала, что "Серафима Петровна" - не настоящее ваше имя. Какое же настоящее? Играете в казаков-разбойников?

Мрачнеет.

- Таня права. Другое. Только зачем тебе настоящее? Если тебя схватят ты назовешь...

- Они и так знают, - перебиваю. - Тоже мне, тайна...

- Знают Серафиму. И ничего другого никогда не найдут. Сережа... в нашем деле - точно так же, как и в их деле: знать надобно только то, что полезно для дела. Ведь и папа и отчим говорили тебе об этом?

Говорили. Не раз. Наверное, она права. И вряд ли стоит искать подвох там, где его нет.

И мы условливаемся: я должен сказать Дунину, что обнаружил Серафиму Петровну и Таню около госпиталя. Это как бы засвидетельствует, что в бывшем пристанище императрицы есть люди, поддерживающие идею монархии. Ведь ходят же сюда две очевидных монархистки? Но выложить все это я могу только в том случае, если Дунин пригласит меня для разговора на явочную или конспиративную квартиру. Как этого добиться? Просто: за мной следили Кузовлева и Федорчук, кто-то следит и сейчас (по ощущению). Рисковать я не могу - отчим в Системе. Да и отец служил. Я не чужой... Эти доводы могут произвести впечатление. Надежда на это есть. И тогда два варианта. Если попаду на "ЯК" - должно присмотреться и понять: можно ли было здесь (и как именно) попоить ребятишек чайком, кофием, дать похлебать супчика. Если не попаду - надо тактично объяснить, что сведения мои скользкие и без достаточной уверенности я не могу их сообщить, слишком велика ответственность; и потому я все проверю и перепроверю еще и еще раз. И в это - по мнению Серафимы - Дунин обязан поверить и согласиться. И дать время. Ну а что касается его "выхода" на госпиталь - это безопасно. Никто сюда не ходит, не собирается и не встречается. Дунин потратит месяц-другой на "освоение" госпиталя. Уже хорошо... Отвлечется маленько от реальных проблем.

Мы расстаемся, Серафима обещает найти меня через несколько дней, чтобы узнать - проглотил ли Дунин наживку? Я возвращаюсь домой (хвоста нет, Серафима и Таня научили "проверяться") и звоню Дунину. Благо, ни мамы, ни Трифоновича дома нет. С первых же слов я чувствую, как напрягся мой славный опер. "Важное, говоришь?" - "Решительно важное!" - отвечаю с горячим сердцем. "Хорошо. Встретимся через час около ограды Преображенского собора, с тыльной стороны храма. Годится?" Взволнованно объясняю, что за мною постоянно идет наружка и черт ее знает - чья? То ли - от вас, то ли от них. Понять не могу. А вдруг придется убегать? (Нарочно употребляю детское слово.) Он смеется: "Это называется "оторваться"". Я счастлив: "Но я слышал, что так говорят воры: оторваться от милиции". - "Мы тоже, - бросает коротко и продолжает с некоторой заминкой: - Значит, так... Пойдешь на Чайковского, тебе хватит двадцати минут. Там есть дом - рядом с бывшим австрийским посольством - на нем мемориальная доска певца Собинова. Третий этаж, квартира справа. Один звонок..." Вот это да-а... Если эта квартира не его собственная - я добился удачи. Я молодец. Серафима и Лена... Таня могут гордиться мною. Вперед, Дерябин, с исключительно холодной головой это прежде всего!

Он знает время подхода с Желябова. Ровно через двадцать минут открываю двери парадного и по грязной лестнице (она и при Собинове такая была?) поднимаюсь на третий этаж. Вот она, квартирочка. Логово зверя. Номер 13. Кстати номерок. К месту.

Звоню. Он открывает сразу и, окинув взглядом лестничную площадку за моей спиной, впускает в коридор. Чисто, пусто, и это весьма странно. Коридоры всех ленинградских коммуналок завалены старой мебелью, велосипедами, санками и прочей рухлядью. Ее копят годами, а когда владелец умирает - относят на ближайшую помойку.

Входим в кабинет. Окна зашторены, старинная люстра под потолком льет мертвый свет (или мне кажется?). Буфет с посудой, картины на стенах, преимущественно пейзажи. Стол круглый, стулья с прямыми спинками, в простенке - диван с тумбами. Слоников на полке нет. Холостяцкое убежище? Вряд ли... Просто нежилая комната. Дунин, наблюдая за мной, усмехается.

- Интересно? Ладно, не тушуйся. Садись и излагай.

И вдруг (неожиданно для самого себя) я спрашиваю:

- Это... "ЯК"? Явочная квартира?

И снова усмехается Дунин, по-другому, странно:

- Нет. Это конспиративная. Она принадлежит управлению, а прописан я. Под другим именем.

- А... явочная?

- Мы нанимаем такие квартиры у надежных граждан. Теперь рассказывай.

Это же... тайна. Гостайна. Значит, он верит мне?

Нет. Он убежден: я у него в кармане.

Рассказываю без особых подробностей (Серафима не велела расцвечивать, чтобы не сбиться в деталях), он слушает с нарастающим вниманием. Когда звучит мой конечный вывод мудрости земной - взволнованно начинает поглаживать волосы, нервно закуривает.