Легенды неизвестной Америки - Тим Скоренко

Что же такого сказал капитан Холлуэлл своим помощникам за те считаные минуты в каюте? Какую тайну он скрывал от всех?

Когда Магдалина умирала, она попросила его лишь об одном.

«Если я не могу быть с тобой как жена, я буду с тобой как талисман, — сказала она. — Когда я умру, закажи деревянную ростральную фигуру женщины с моим лицом, потом вырежи моё сердце и помести его внутрь фигуры. Моё сердце всегда будет биться, а деревянная женщина будет оберегать тебя в плаваниях».

Холлуэлл поступил точь-в-точь, как попросила жена. К сожалению, у него не получилось извлечь сердце Магдалины до похорон: пришлось надругаться над могилой. По его заказу была изготовлена деревянная фигура с полостью внутри. Туда в специальном сундучке было помещено сердце Магдалины Холлуэлл. Двадцать лет это сердце вело корабль через все невзгоды и шторма, двадцать лет оно охраняло судно, не подпуская пиратов и принося капитану Джерому коммерческий успех. Но когда он неожиданно встретил Грэйс Ричардсон, Магдалина поняла, что капитан забывает о ней. И отказалась нести свою ношу.

Никто не знает, о чём разговаривал капитан Холлуэлл с ростральной фигурой на носу «Магдалины». Но когда вокруг грохотала буря, когда буруны захлёстывали корабль, сметая матросов с палубы, он понял, что вести флейт дальше может только женщина, неравнодушная к капитану. И капитан должен быть неравнодушен к ней. Сложно сказать, как он убедил в этом своих помощников и боцмана. Возможно, просто отдал приказ, а приказы капитана не обсуждаются, да ещё и в таких условиях.

Ценой жизни Грэйс Ричардсон капитан Холлуэлл спас корабль и команду, но сам, конечно, не мог перенести совершённого преступления. Сложно сказать, как дальше жили старпом и боцман. Скорее всего, они уволились и больше никогда не поднимались на палубу судна. Матросы ушли с «Магдалины» в день прибытия в порт; корабль был пущен на слом.

Через три года после последнего плавания капитана Холлуэлла произошло знаменитое «Бостонское чаепитие», которое стало первым громким протестом американских колонистов против английского господства. Годом позже в Филадельфии прошёл Первый Континентальный конгресс, на котором было принято решение о создании независимой американской армии, а ещё год спустя началась война за независимость. Но ничего этого капитан Холлуэлл уже не видел.

Говорят, что в прибрежных водах Восточного побережья и по сей день можно увидеть призрачный флейт, на носу которого вместо деревянной фигуры привязана живая женщина в развевающемся платье. Её руки неестественно выкручены, её лицо обветрено, волосы спутаны, на теле — синяки и ссадины. Но она смотрит вперёд, гордо подняв голову, и ведёт свой корабль сквозь шторма и бури безбрежного Атлантического океана.

***

Эту историю я услышал в 1951 году в одной из многочисленных портовых забегаловок Бостона. Её рассказал мне старый моряк, который, в свою очередь, слышал её ещё в начале двадцатого века от другого старого моряка, и так далее. Два с лишним века эта история гуляет по морю и суше, изменяясь с течением времени, обрастая всё новыми деталями, эпизодами, подробностями. Я решил записать её, но тоже не уверен в том, что запомнил всё в точности, как рассказывал мой собеседник. Впрочем, это неважно. Фольклор тем и интересен, что он видоизменяет реальность до состояния полной неузнаваемости, что он собирает факты, обращая их в легенды.

За два с лишним года я успел забыть многие детали истории про девушку на ростре. Но в середине 1953 года я ехал с одного побережья на другое на поезде и познакомился с пожилым джентльменом, который рассказал мне один занимательный случай из его практики — историю о гениальном изобретателе и мошеннике Уильяме Холмане. Добравшись до Нью-Йорка, я недорого купил подержанную печатную машину и записал обе истории — и свежую, пока она не стёрлась из памяти, и первую, про капитана и девушку. Причём первую я записал от имени рассказчика — мне показалось, что так лучше.

Именно тогда я понял, что мне это нравится. Нравится слушать и записывать. И я начал свою титаническую полувековую работу. Я разговаривал с дальнобойщиками, с официантами, с держателями заправочных станций, циркачами и полицейскими, со стариками в домах престарелых, с коммивояжёрами и инженерами, я ездил по Америке и собирал, собирал, собирал истории. Жил я случайными приработками, оседая в одном городе не долее чем на месяц-другой.

Люди рассказывали мне о разном. Для кого-то самым значимым и удивительным событием в жизни был выпускной бал, для кого-то — бейсбольный матч, в котором победила любимая команда, у иных не было ничего значительнее похода в кино на премьеру очередного блокбастера. Многие люди, заслышав, что я пишу книгу, старались выдумать что-либо откровенно фантастическое. Некоторые из этих историй мне настолько понравились, что я не преминул включить их в свою антологию.

Как ни странно, мне никогда не хотелось выехать за пределы своей страны, хотя во многих историях фигурировали другие государства. Моих трёх с половиной миллионов квадратных миль вполне хватало — и хватит ещё надолго.

Я родился в первый год Великой депрессии, но голодные годы прошли для меня легко. Отец имел небольшой бизнес, который позволил нашей семье продержаться на плаву в то страшное время. Потом была война в Европе, потом несколько лет поисков себя, а потом наступили счастливые дни. Вечная дорога, ни близких друзей, ни заклятых врагов — только мимолётные знакомства, разговоры за чашкой кофе, да всего имущества — рюкзак за спиной. Так проходил год за годом. После смерти моих родителей мне достался их дом и банковский счёт, но я не торопился оседать на месте. Впереди были новые дороги, штаты и истории.

И я постоянно двигался вперёд, переезжая из города в город. Поезда, автомобили, самолёты стали моим домом. А истории — моим вторым «я». Если оформить всё мной собранное и издать, то получится собрание сочинений объёмом в сотню томов.

Шли годы. Минули пятидесятые, шестидесятые, семидесятые. Я поседел, волосы мои начали редеть, кожа стала портиться, и я понял, что молодость прошла. А ведь мне казалось, что я вечно буду молодым, вечно буду, подобно Тилю Уленшпигелю, странствовать по своей земле, превращаясь в её дух. Только со мной не было Неле — сердца Америки. И я старел.

Я смотрю за окно и вижу совсем другую страну. Вовсе не ту, по которой я начинал странствовать полвека назад. Я вижу людей, которые не знают, что такое книга, и правительство, которое неспособно принять сколь угодно серьёзное решение, я вижу, как автомобили становятся маленькими, как нашу страну наводняют эмигранты, ленящиеся учить наш язык, — и понимаю, что Америка здесь ни при чём. Точно так же изменяется весь мир. То же самое творится в России, Франции, Китае, Турции, Германии, неважно. Я никогда не бывал там — и никогда уже не побываю, но мне кажется, что у меня есть право на обобщение.