Митина любовь - Галина Щербакова

— Это даже полезно, — говорит она мне. — У меня есть знакомая гипертоничка, так она просит мужа, когда у нее болит голова, дать ей по морде. Лопается сосуд в носу, и давление в голове уменьшается. Запомни это на будущее.

При чем тут Фаля? А при том, что она забыла свою косметичку, и мама хотела догнать ее на автобусной остановке.

— Она привезла мне сильное лекарство, неудобно не взять, — говорит мама. Потом открывает заслонку печки. Заполошенно, не понимая, за что им такое, горят разноцветные таблетки. — А косметичка ей пригодится. Польская…

Занавес…

Сегодня у меня уже началось будущее, о котором меня предупреждала мама.

— Можешь мне дать по морде в профилактических целях? — спрашиваю я у мужа. Он начинает криком кричать (а так смирный) о моей темноте, темноте моего рода (он знает эту историю с неизвестной и чужой теткой из маминой жизни), он начинает листать справочник, где у него уже десять лет записан телефон специалиста по сосудам и всему сопутствующему, мы входим в хороший ступор, и я горстями глотаю разноцветную (чтоб ей сгореть!) химию, через час тупею, чуманею, мне всo — всo равно, и из вязкого равнодушия выползает тонкая, изящная змея. Она тычется в меня своей красивой головкой и шипит: «По морде было бы лучше, дорогая моя… Зачем ты вышла за этого чистоплюя, который не может это сделать? Помнишь, у тебя был знакомый горняк? Он еще хотел тебя пристрелить, когда ты от него вильнула. Ты помнишь его карабин?»

Поскреби чуток семейные истории, открой старый шкаф, вывезенный на дачу и уже там давно пребывающий не в комнате, а в сарае, открой створку — и тебе на голову свалится карабин ли, скелет ли… Одним словом, в чем-то мы вполне англичане.

Вернувшись от Риммы, я, что называется, взяла себе в голову Митю и его смерть. Мне как раз предстояла поездка в Ростов на серебряную свадьбу Шуры.

На этой свадьбе тогда круто замешались один криминальный и два любовных сюжета. Про один я как-то уже рассказывала — это когда сватья увела свата на глазах гуляющего народа. Два сюжета пребывают в анабиозе.

Но тогда у меня была другая цель. Фаля. Она тоже должна была быть на свадьбе вместе с Ежиком и его женой. Сестра, сидючи над ведерной кастрюлей, в которую нервно шлепалась толстая, неэкономно снятая картофельная кожура, рассказывала:

— Я ее в гробу видела, эту свадьбу. Чему радоваться? Что у меня за всю жизнь нет ни одной вещи, которая для меня, понимаешь, сделана, для меня лично…

— У меня тоже нет, — говорю я ей.

— Не перебивай, — кричит она. — При чем тут ты? Это же моя свадьба! Это же я подвожу итоги. На своей подведешь свои. Я бы сроду не пошла на эти траты, но родня, будь она проклята. Сволочи, помнят срок. У этой Фальки все записано — кто, когда и с кем. Там и твой срок есть…

— Знаешь, — говорю я, — мне бы хотелось съездить на могилу Мити.

Сестра распахивает на меня свои огромные глазищи. Серо-зеленые, с желтой подпалиной, на голубоватом яблоке. Всю жизнь они тревожны и прекрасны. Я не знаю глаз более нервных и возбуждающих… Хотя кого возбуждать? Меня? Так меня возбуждает даже косынка на ее бигудях — такой от нее ко мне идет ток. И не берите в голову дурное. Это вибрации верхних чакр, они идут поверх голов, а потому моя красавица и умница сестра дожила до своей серебряной свадьбы как бы вне мужского рода, который весь с вибрациями низкими и грубыми. Ах, Господи ты мой, ты сам-то мужчина? Можешь ли ты понять несовершенство слепленного тобой человека? Ты понимаешь, как нам трудно с ним? Конечно, Господи, у тебя есть оправдание. Ты на нем учился творению, а нас ты лепил уже с некоторым опытом. И мы — если настаивать на ребре — все-таки сделаны из культурной материи. Ты же старался делать ребра? Ты их гнул, сгибал? Но Адам у тебя не получился, и не вали с больной головы на здоровую. Змей просто мимо шел…

— Ты помнишь этот слух, — говорю я сестре, — что Фаля отравила Митю?

— А ты помнишь Митю? — отвечает мне сестра. — Ты помнишь, какой он был?

— Замечательный! — кричу я. — Он был замечательный.

— Еще бы! Потаскун всех времен и народов.

Одним словом, идти на могилу Мити сестра отказалась. А вот Фаля радостно согласилась.

Могила была что надо. Ухоженная, с белоснежным надгробием, с провисающими чугунными цепями. Летний сад, а не могила. Тут росли не случайные одуванчики, а высокой породы цветы, и трава была выстрижена ровненько по всему периметру, а вокруг лавочки хорошего дерева лежал нежный песок, такой чистый и промытый, как будто он не русский песок с ближнего карьера, а песок-иностранец.

Одним словом, придраться не к чему.

— Я его очень любила, — сказала я Фале.

— Его любили дети, собаки и женщины, — засмеялась Фаля.

Фаля пригласила меня в гости. Она жила в старой квартире, отказавшись переезжать в первые пятиэтажки хрущевского разлива. На второй этаж вела деревянная лестница, кончающаяся широким общим балконом. Здесь густо пахло коммунальным бытом: ведрами, керосином, хозяйственным мылом, селедкой и жареными семечками. В самой же квартире Фале не пахло ничем, здесь была стерильная, как бы не помеченная человеком атмосфера. Хотя в кресле-качалке как раз сидел человек и смотрел на нас ясными голубыми глазами.

— Знакомьтесь, — сказала Фаля. — Мой муж. Митина внучатая племянница.

— Сергей Давыдович, — почему-то хохотнул Фалин муж.

Я поняла, что это у него такая манера — прокладывать слова легким смехом. По профессии он был учителем математики, по призванию — учителем литературы. В тот день он читал «Пушкинский календарь» 1937 года, выпущенный к столетию гибели поэта.

Потом я поняла, как это было замечательно. Пушкин нас «развел» с Фалей. Не то чтобы я готовилась задавать ей обескураживающие вопросы, совсем нет. На тот момент мир в моей голове был устроен окончательно и бесповоротно, и в этом мире Фаля была у меня виноватой. Другое дело, что устройство в голове обладало свойством саморазрушения. Моргнут реснички — и нету мира. Стройте, мадам, с нуля, если вам не надоел этот сизифов труд. Но на тот момент, на тот… Фаля была убийцей, и так было кстати, что этот ее новый, хотя уже и старый и, скорее всего, окончательный, муж разворачивал в мою сторону пушкинские легкие наброски, и я думала, что вселенная напрасно воображает о своем вселенстве, не она тут главная. Росчерк пера, небрежная линия локона — и у тебя равновесие, дама вселенная, а так черт его знает.

Фаля же работала в этот момент исключительно грубыми мазками. Она выставляла на стол графинчики с какими-то густыми напитками от ярко-красного до ярко-зеленого цвета, они уже внесли в комнату дух полыни, чеснока, свеклы.

Фаля объясняла мне содержание настоек на травах, корнеплодах, листьях и ветках. Моя бывшая родственница не искала в этом деле легких путей, она была стихийна в этой своей страсти купажей и вытяжек. Зеленый штофик, особенно торчащий на столе, являл собой экстракт из хвои, пах оглушительно елово-сосново, но каким был на вкус — не знаю. У меня странным образом спазмировалось горло, и я под предлогом повышенного давления пила воду, которую сама и наливала из чайника.

К счастью, Фаля не была из тех хозяек, которые с грохотом садятся гостю на лицо. Не хочет гость — не надо. Сами съедим. Они с мужем с аппетитом вкушали как синее, так и розовое, а я пила воду и заедала ее тщательно освобожденной от костей селедкой.

Такая дура! Ничего не попробовала.

Потом мы смотрели альбом. Я невежливо переворачивала страницы жизни Фали мне не интересные. Я искала нужное мне время.

И снова она угадала мои мысли, принесла старый, с пуговичкой, в котором белыми зонтиками и шляпками, шнурованными сапожками смотрело на меня детство Фали, стремительно перешедшее в полосатые блузоны и косыночки по самые брови. Прошло и это, и вот уже Фаля — медсестра, а вот уже веселые предвоенные сборы, а вот и Митя проклюнулся, тощенький наш недотепа Митя.

Была их общая фотография после войны, головка к головке.

— Я тут беременная, — сказала Фаля.

Но вид беременный был у Мити. Раздобревший, осоловевший.

— Такого Митю я помню плохо, — сказала я.

— Было, — ответила Фаля. — Одно время он очень поправился. После войны. А уже перед смертью много ел. Жадничал.

Встрял Сергей Давыдович. Он знал случай:

— У одной старой знакомой мне дамы перед финальным маршем Шопена стали набухать соски. — Сергей Давыдович рассыпался в смехе, но потом сконцентрировался для рассказа. — И даже возникла — понимаете? — тяга… Буквально за несколько дней до смерти. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Она что? Стала про это говорить — про соски и тягу? — Фаля безусловно рассердилась.

— Зачем говорить? Она вела дневник. Это моя тетя…

— Фу! Какая гадость! — воскликнула Фаля. — Нашел что рассказать. К Мите это не имеет никакого отношения. Митя на головку был здоров.