Маркетта. Дневник проститутки - Умберто Нотари

В девять часов я была предупреждена продолжительным звоном о том, что «торжественный ужин» готов. Особых туалетов я для ужина не надевала и готова была уже сойти так, как была, когда за мной явилась мадам Адель.

– Идем, Маркетта, почему ты себя заставляешь ждать? Как? Ты еще совсем не одета?

– Я ведь не голая!

– Ты в дурном расположении духа; я это уже и раньше заметила. Но в чем дело? Не могу ли я быть тебе полезной? Да ну же, Маркетта, ведь теперь канун Рождества: нужно быть веселой! Живо одевайся, будь красивой. Посмотрела бы ты на других: они выглядят королевами. Им там очень весело с их Флориндами, так же роскошно разодетыми. Посмотрела бы ты салон… что за вид! великолепно, уверяю тебя; можно подумать, что находишься в английском посольстве… Кстати, я тебе наметила кавалера: нехорошо быть одинокой среди всех других, имеющих на этот вечер своего! Сколько женщин, столько должно быть и мужчин. У тебя же будет товарищ, который тебе польстит: один из владельцев нашего дома, и какой шик!.. В смокинге, с кольцами и бриллиантами… Очень солидная особа!.. Он высказал желание присутствовать на ужине своих славных девочек, как он это говорит. Пойми: это один из хозяев, не могла же я отказать ему… Он много слышал про тебя и хочет познакомиться… «Отлично, – подумала я, – Маркетта без кавалера…» – и я его посадила возле тебя, на почетном месте.

Из глубины какие-то голоса звали мадам Адель, которая выбежала, прибавив в дверях:

– Веселее, поторопись и не выкидывай глупостей с господином Ильдебрандом… Он все-таки один из хозяев… и при том славный парень, податливый… без большого образования, но зато такие бриллианты… сама увидишь…

Я немного поправила волосы и сошла.

Яркий свет ослепил меня, а долгое «О-о!», вырвавшееся из двадцати глоток, заставило меня совсем растеряться.

Я уселась возле синьора Ильдебранда, коренастого и кругленького, как мортаделла,[7] человечка, помещенного в накрахмаленный воротничок и смокинг.

Увидев меня, он поднялся со своего места с галантностью трактирщика, принимающего значительного клиента.

На большом столе сверкала посуда и красовались горы сластей и фруктов.

Мои подруги казались только что отчеканенными монетами; каждая из них густо наложила свежекупленные кольдкрем, белила и румяна.

«Друзья сердца» были, однако, довольно мрачны. Подле блестящего атласа и открытых плеч своих дам они имели довольно жалкий вид, точно собиратели окурков. Они видимо стеснялись друг друга; парикмахер, тенор, студент, доставщик шампанского, рассыльный-велосипедист, бывший стрелковый офицер, республиканский агитатор, преподаватель катания на коньках господин Ильдебранд; остальных двух я не знала.

Мадам Адель сияла.

Мой кавалер ел так, словно это была его последняя трапеза. Во время коротких передышек, которые он делал, он понукал меня к еде, как понукал бы вола тащить плуг. Я же чувствовала отвращение ко всему. Мне казалось, будто меня нет; мои мысли разбегались и терялись; я переживала что-то далекое, чувствовала возвращение чего-то прошлого. Я неслась в пространстве, спускалась вниз, снова поднималась и снова носилась, как щепка в потоке воды.

Я видела светлую, хорошо обставленную столовую: из-под красного абажура подвешенной к потолку керосиновой лампы льется на квадратный стол красивый ровный свет; чистая белая скатерть, сверкающие приборы, дымящаяся супница с супом, на высоком стульчике сидит чистенькая, хорошо причесанная девочка; высокий человек с чуть седеющими волосами, улыбаясь, подвязывает ей большую салфетку; женщина, еще довольно свежая, подает нетерпеливому ребенку первую тарелку супа и говорит ей с нежностью:

– Анночка, подожди чуточку: горячо… вот, когда папа начнет: нельзя раньше папы…

На момент я пришла в себя и снова унеслась.

Зал большого ресторана полон веселого и шумного люда, который перебранивается между собой и напивается; небольшой оркестр, составленный из одних девушек, одетых в белое с длинными желтыми лентами, гонит с эстрады волны бурной музыки, теряющиеся в смешанных звуках шумного зала. В глубине за столиком сидит пара влюбленных, которые все время друг другу улыбаются и мало едят. С шумом вылетает пробка, и шампанское пенится. Он поднимает бокал и шепчет ей, обдавая горячим, пламенным взглядом:

– Сто раз, как сегодня, праздновать Рождество вместе с тобою!..

А затем она уже одна в убогой комнате, освещенной одной свечой, воткнутой в горлышко бутылки; она тихо плачет: ее дочь больше уже не принадлежит ей, ее отнял отец ребенка, чтобы удалить девочку от развратной жизни, которую ведет ее мать… Неправда!.. Чтобы не умереть с голоду и ей, и ребенку… Что она должна была сделать? Ее девочка…

Я вздрагиваю, как от холода.

Эта девочка?!.. она моя… какая она была маленькая… два года и два месяца… на ней была красненькая юбочка, голубая мантилья с капюшоном, белые рукавички; в капюшоне она походила на гномов из немецких сказок… Она дала себя взять за руку и увести без сопротивления, улыбаясь… она и меня видела улыбающейся… Я улыбалась, как мертвая, глазами, которые внутренне плакали.

Я почувствовала на шее чью-то руку и услыхала чей-то голос:

– Маркетта, гей! Я уже с полчаса спрашиваю, хочешь ли ты кусочек panetton?

Это мой кавалер.

Ничего не отвечая ему, я поднялась и ушла.

Мадам Адель последовала за мной.

– Послушай, Маркетта, ты себя вела ужасно невежливо; молчала, словно мумия!

– Извините, я себя плохо чувствую.

– Что у тебя, морская болезнь? Ты имеешь вид новобранца в его первый день его в казарме… Куда ты сейчас идешь?

– К себе.

– Как? И оставляешь компанию? Я окажусь в глупом положении! Не думаешь ли ты, что он пришел сюда только затем, чтобы откушать?…

– Кто это – он?

– Хозяин, дура! Как ты этого не понимаешь!

– И отлично, обслуживайте его сами: мне все равно!

Я вошла к себе и бросилась в постель, вся дрожа от холода; зубы мои судорожно сжались, глаза словно жгло, и я их закрывала. Я хотела ни о чем больше не думать…

Чье-то рыдание нарушило тишину комнаты: одним прыжком соскочила я с постели и с невыразимым страхом стала напряженно прислушиваться.

Из соседней комнаты, где жила Надин, снова донеслись звуки заглушенного плача.

И там кто-то плачет, кто-то так же страдает. Я вышла в коридор и толкнула дверь, которая была чуть прикрыта.

Там на полу, на ковре, с прислоненной к креслу головой, лежала Надин.

– Надин!

Она не отвечала. Руки ее лежали на груди, и одна из них конвульсивно сжимала какую-то карточку; я осторожно повернула ее и посмотрела: девочка.

Мое сердце переполнилось тоскливым отчаянием, и я бросилась на колени возле нее.