Small World - Мартин Сутер

Они ели чуть бурый рис, который слегка переварился, и семгу, получившуюся суховатой. За бокалом белого вина Конрад забыл о своей сдержанности. Он все откровеннее и без прикрас рассказывал ей о своей жизни. В какой-то степени она понимала, о чем он говорит: в кругах ее первого мужа ее тоже терпели как досадный привесок.

Незадолго перед тем, как часы пробили полночь, Конрад открыл Розмари одну из своих сокровеннейших тайн. Он сел к роялю в ее гостиной и сыграл партию правой руки того ноктюрна, который они слушали на террасе несколько часов назад. Потом сыграл его левой.

— А теперь обеими вместе, — улыбнулась Розмари.

И тогда Конрад рассказал ей о своей трагедии несостоявшегося пианиста.

В час ночи она села рядом с ним к роялю и сыграла аккомпанемент левой руки к «Элизе» Бетховена. Не без ошибок, но это подвигло его на то, чтобы открыть ей свою последнюю тайну: правду о его финансовом положении на сегодня. О полной зависимости от Кохов. «Я просто в дерьме!»

На следующее утро Конрад Ланг проснулся в постели Розмари Хауг и не мог вспомнить, что было вчера.

Конраду не терпелось расспросить Розмари, что же произошло прошлой ночью. Но не хотелось предстать в роли гимназиста, который спрашивает после первого раза: «Ну и как я тебе?» Так что он вышел от нее со смутным чувством, но несколько успокоенный тем, что она снова пригласила его на вечер. Весь день он провел в своей квартире, тщетно ломая голову и стараясь вспомнить хоть что-то из прошедшей ночи. Точно в назначенный срок, с розой на длинной ножке, он появился вечером у нее. Она приветствовала его коротким поцелуем, взяла розу и пошла с ней на кухню, чтобы налить в вазу воды.

— В холодильнике стоит бутылка белого вина, или ты предпочитаешь красное? — крикнула она через плечо.

— А вода у тебя есть? — спросил Конрад, погруженный в свои мысли.

— В холодильнике. — Розмари обтерла вазу и внесла ее в гостиную. — Если ты будешь пить воду, то и я тоже, — сказала она, проходя мимо него. Она поставила розу на накрытый стол. Конрад вошел с бутылкой минеральной воды в руках и налил ее в два фужера до краев.

— За здоровье, — сказал он и протянул ей фужер.

— И поэтому — воду? Они выпили.

— Нет, за память! Память важнее. — Он дернулся. — Я никак не могу вспомнить, что было прошедшей ночью.

Розмари посмотрела ему в глаза и улыбнулась.

— Жаль.

На следующее утро Конрад Ланг возвращался берегом озера в город. Утро было свежим и прохладным. На каштанах показались первые светло-зеленые побеги. Уже цвели крокусы.

За весь вечер Конрад не выпил ни капли, и память сейчас его не подводила — он прекрасно помнил все, что было в последние часы. Редко когда он чувствовал себя так хорошо. Может, только один-единственный раз в мае I960 года на Капри. Но тогда он был молод и влюблен. Они шли по Средиземному морю на «Tesoro», старомодной моторной яхте красотки Пьедрини. Группа богатых молодых людей со всего света, ощущавших себя светской богемой. В том году на экраны вышла «Сладкая жизнь» Феллини, фильм поразил их воображение, став примером для подражания. На Капри они подошли к берегу, решив шикарно повеселиться в том самом месте у крутых скал, откуда Тиберий сбрасывал во время оргий юношей в море. А пикник устроить в саду живописной исторической виллы «Лисий», построенной шведским графом Ферзеном, поэтом-романтиком, в стиле его стихов «Юность любви».

Томас жил, пока яхта стояла, вместе с другими в шикарном отеле на берегу. А Конраду он поручил присматривать за яхтой, что при команде из двенадцати матросов было абсолютно излишней мерой предосторожности. Но Томас в тот момент был безумно увлечен высокомерной, но обворожительной Пьедрини. И Конрад в очередной раз оказался для него помехой. Он, собственно, сам не мог понять, то ли ему обижаться, то ли радоваться, что избавился на какое-то время от этого шумного общества. Он обедал на палубе — его учтиво обслуживал молчаливый стюард в белой ливрее — и поглядывал при этом в сторону гавани. В портовых кабаках мерцали разноцветные огоньки, и море доносило грустные неаполитанские мелодии. Вдруг на него нахлынуло знакомое чувство: опять он находится не в том месте, где все. Там на берегу кружатся пары, раздается звон бокалов, кипит бурная жизнь. А он сидит тут…

Он попросил перевезти его на берег и с нетерпением вышел на променад. В портовых кабаках было много немецких туристов, из граммофонов гремела музыка, а мерцающие разноцветные огоньки оказались грубо размалеванными электрическими лампочками. Он пошел дальше, мимо кабаков, до самого конца пирса. Там сидела молодая женщина, положив на колени скрещенные руки, и смотрела на море. Услышав шаги, она подняла голову.

— Mi scusi (Извините меня (итал.)), — сказал он.

— Niente Italiano, — ответила она. — Tedesco (Не понимаю по-итальянски… По-немецки (итал.)).

— Извините, я не хотел вам мешать.

— Ах, швейцарец?

— А вы?

— Из Вены.

Конрад сел рядом с ней. Они какое-то время молча смотрели на море вместе.

— Видите вон ту яхту далеко в море? Конрад кивнул.

— Как она освещена!

— Да.

— Ветер иногда доносит оттуда обрывки смеха.

— Ах!

— А мы вот сидим тут.

— А мы сидим тут, — повторил за ней Конрад.

И словно решив в эту секунду, каждый про себя, что больше не допустят, чтобы жизнь катилась мимо них, они поцеловались.

Ее звали Элизабет.

Три дня они провели в ее пансионате. О том, что он с яхты, он не упоминал. Из страха, что чары исчезнут. На четвертый день он пошел к Томасу в отель и объявил, что намерен продолжить путешествие без него.

— Из-за блондиночки? — спросил тот.

— Какой блондиночки?

— Я видел вас перед Голубым гротом. Ты никого не замечал, кроме нее. Что, впрочем, понять можно.

Томас пожелал ему всего наилучшего, и они распрощались.

На следующий день Элизабет вбежала в комнату в крайнем возбуждении.

— Помнишь яхту? Ну ту, что мы видели еще в наш первый вечер? Конрад кивнул.

— Ты не поверишь, но мы приглашены туда!

Элизабет стала первой женой Томаса. Она подарила ему сына — Урса. Вскоре после этого она уехала, следуя велению своего непостоянного сердца, в Рим. Маленькое утешение для Конрада и тяжелый удар для Томаса, который сам с его безмерным тщеславием никогда не отличался верностью. И тогда Томас опять вспомнил про старого друга.

С тех пор, с тех трех дней на Капри, Конрад Ланг еще ни разу не чувствовал себя так, как сегодня. Может, он опять влюбился? Взял и на старости лет втюрился.

Он решил прекратить пьянство. Хотя бы на неделю.

Дома Конрада Ланга ждало письмо из банка, где сообщалось, что его недельное содержание составляет с сегодняшнего дня две тысячи франков и что он, согласно новому распоряжению, имеет право снимать всю сумму в любой день недели.

В состоянии полной эйфории он тут же написал благодарственное письмо Эльвире Зенн и заказал столик в «Chez Stavros». Сходил в банк и снял тысячу двести франков. Потом купил немного натуральной семги, луку, хлеба для гренков, лимон, каперсы и четыре бутылки «San Pellegrino» и, сев у открытого окна, недурно закусил, попивая минеральную воду со льдом и лимоном.

Закончив трапезу, он вымыл посуду и сел ради праздничного дня к своему «keyboard» (нглийское обозначение механического фортепьяно, известного у нас как «фонола», «вельтеминь-он», «пианола» и др). Два года назад в одном ресторанчике на Корфу он увидел, что у тамошнего тапера стоит на пианино маленькая приставка, и скоро понял, что это устройство способно исполнять за пианиста партию левой руки. Звучало, конечно, несколько топорно, будто робот играет, но все лучше, чем вообще без левой руки. На следующий день он приобрел дешевенький «keyboard», ставший потом, как и весь его прочий скарб, жертвой пожара на вилле. В восполнение утраченного он включил в список жизненно необходимых вещей, дозволенных ему милостью Кохов, более дорогую модель механического пианино, отличавшуюся большими исполнительскими возможностями. С тех пор он время от времени играл для себя, а иногда для своих редких гостей, чаше всего для Барбары.

Однако, сев сейчас к «пианоле», он никак не мог найти, где она включается. Вот умора, подумал он, я же включал и выключал ее уже тысячу раз. Ему пришлось методично обшарить инструмент, прежде чем он через две-три минуты нашел кнопку.

— Совсем от любви помешался, — пробормотал он.

У Дорис Мааг — она пришла в «Розенхоф» прямо с дежурства, еще в полицейской форме, — был очень усталый вид. Она сразу направилась к стойке бара и села за столик.

— Что с тобой? :

— Кони пропал. Вот уже три дня.

— Как пропал?

— Три дня здесь не появляется. Вчера я звонила ему — никого. И сегодня опять не пришел.

— Может, он кабак сменил, — предположила Дорис.

— Трудно в это поверить, при его-то безденежье.

— Может, он какую другую дурочку нашел, которая его в кредит поит. Барбара встала.