Трясина - Арнальд Индридасон

Сигурд Оли вежливо постучал Хильмара по плечу, но тот даже не заметил. Пришлось бить кулаком и с размаху, тогда Хильмар повернулся. Он сообразил, что Сигурд Оли пытается говорить с ним — открывает рот, — но не мог расслышать ни слова и только глядел на полицейского непонимающими глазами. Сигурд Оли повторил свой вопрос погромче, но без толку. Пришлось кричать — и Сигурд Оли подумал, что Хильмар его расслышал. Он ошибался.

Хильмар просто покачал головой и показал пальцем себе на ухо.

Сигурд Оли набрал побольше воздуха в легкие и встал на цыпочки. В этот самый миг наступила гробовая тишина — все почему-то замолчали и убрали руки с клаксонов. Слова Сигурда Оли громом небесным прокатились по складу и излились наружу:

— ЧЕМ ВЫ ЗАНИМАЛИСЬ ДОМА С ХОЛЬБЕРГОМ???

10

Эрленд сразу его заметил — тот собирал листья в саду граблями. Эрленд долго так стоял, пока тот не поднял глаза и не заметил его. Старик, все движения медленные. Тряхнул головой, весь мокрый. Видимо, ему и дела нет, что льет как из ведра, что листья все склеились. Никуда не торопится, насаживает листья на зубцы грабель, пытается собрать их в кучу. Всю жизнь прожил в Кевлавике. Родился, вырос — и, видимо, там же отдаст концы.

Информацию о старике собрала для Эрленда Элинборг. Наблюдая за ним, Эрленд перебирал в памяти полученные сведения — ход его карьеры в полиции, бесконечные жалобы на его поведение, бесконечные взыскания за нарушения процедуры, наконец, собственно подробности дела Кольбрун, которое он вел, — и подробности взыскания, наложенного на него за это. Эрленд узнал все это за обедом, еще в Кевлавике — Элинборг позвонила ему на мобильный. Он сначала думал навестить старика на следующий день, но потом решил, что нечего ему в такую погоду дважды ездить из города черт-те куда, так что направился прямиком по адресу. На старике зеленая куртка и бейсбольная кепка. Руки костлявые, белые, крепко держат грабли. Высокий, когда-то явно был помассивнее и производил устрашающее впечатление, но теперь он стар, соплив и весь в морщинах. Эрленд все смотрел на него, на старика, возящегося в собственном саду. Старик оторвал глаза от листьев на земле, но наблюдателю своему внимания не уделил. А Эрленд все стоял себе молча, выжидал, думал, как ему лучше приступить к делу. Прошло немало времени.

— Почему ее сестра не хочет со мной разговаривать? — сказал наконец Эрленд, и старик чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— А? Чего?

Старик оперся на грабли.

— Ты кто такой?

— Когда Кольбрун пришла к тебе с заявлением, что ты сделал? — спросил Эрленд.

Старик пристально посмотрел на незнакомца, пожаловавшего к нему в сад, вытер нос тыльной стороной ладони, еще раз смерил Эрленда взглядом.

— Мы что, знакомы? — сказал он. — Ты кто такой? О чем ты говоришь?

— Меня зовут Эрленд. Я расследую убийство мужчины по имени Хольберг, из Рейкьявика. Сорок лет назад его обвинили в изнасиловании. Ты вел предварительное следствие. Пострадавшую звали Кольбрун. Она давно умерла. Ее сестра не желает сотрудничать с полицией — и я хочу знать, по какой причине. Она сказала мне: «После того, что вы с ней сделали, я не буду с вами разговаривать». Не растолкуешь мне, приятель, о чем это она?

Старик безмолвно смотрел на Эрленда. Смотрел прямо в глаза, но не говорил ни слова.

— Что ты ей сделал? — повторил Эрленд.

— Да не помню я… да какое у тебя право? Кто тебе дал право меня оскорблять?

Ага, голосок-то дрожит.

— Вон из моего сада, а не то я позову полицию!

— Видишь ли, Рунар, в чем дело-то, я и есть полиция. И у меня нет времени играть с тобой в кошки-мышки.

Рунар задумался.

— Это у нас новые методы такие? Оскорблять невинных людей?

— Как мило с твоей стороны завести речь о методах и об оскорблениях, — сказал Эрленд. — На твоем счету, дружок, восемь случаев нарушения служебных инструкций, в частности, применение силы к задержанным. Я не знаю, кому ты лизал задницу, что тебя не выгнали сразу поганой метлой, но, видимо, и эту задницу ты лизал недостаточно хорошо, потому что в итоге тебя уволили — с позором. Вышвырнули к чертям собачьим…

— Заткнись, мудак, — прохрипел Рунар, нервно оглядываясь вокруг, — как ты смеешь!

— …за постоянные сексуальные домогательства.

Костлявые белые пальцы еще сильнее сжали грабли, выступили костяшки. Лицо старика обратилось в гримасу ненависти, глаза сузились, челюсти сжались. Эрленд еще на пути сюда думал — от сообщенных Элинборг сведений его трясло, словно на электрическом стуле, — а как хорошо бы было, коли бы в каком-нибудь другом мире этому Рунару досталось-таки по заслугам.

Эрленд служил в полиции очень давно, и до него доходили слухи о Рунаре, о том, какие проблемы он создавал начальству. Он даже видел его много лет назад пару раз, но тот, кто стоял перед ним сегодня, был так стар и немощен, что Эрленд не сразу его признал. Истории о делишках Рунара до сих пор пересказывали в полиции. Эрленд где-то прочел, что прошлое — это словно другая страна. Ах если бы все эти истории и правда происходили в другой стране. Впрочем, тут есть доля правды — времена меняются, и люди тоже. Но он, Эрленд, не готов так просто прошлое забыть.

Они так и стояли в саду, не отводя друг от друга глаз.

— Так что было с Кольбрун? — спросил Эрленд.

— ИДИ ОТСЮДА к ЧЕРТУ, ПИДОР ВОНЮЧИЙ!!!

— С удовольствием. Как только ты расскажешь мне про Кольбрун.

— Блядь подзаборная! Вот кто она такая! — процедил Рунар, не разжимая челюсти. — Что, съел? А теперь катись отсюда, мудило столичное!!! Что бы она обо мне ни говорила, это все блядская ложь. Не было никакого сраного изнасилования. Это все ложь, блядская ложь!

Эрленд попытался представить себе, как Кольбрун сидит перед этим человеком, много лет назад, со своим заявлением. Вообразил, как она пытается взять себя в руки, пытается набраться смелости пойти наконец в полицию и рассказать, что с ней приключилось. Вообразил себе ужас, который она пережила и который больше всего на свете хотела бы забыть, словно и не было ничего, словно это был ночной кошмар и ей нужно только проснуться. А проснуться никак нельзя — над ней надругались, на нее напали, ее осквернили.

— Она заявилась к нам через три дня после той ночи и обвинила его в изнасиловании, — сказал Рунар. — Чушь собачья.

— И ты вышвырнул ее вон, — сказал Эрленд.

— Да врала она все.

— Ага, и по этому поводу ты расхохотался ей в лицо, посмеялся, в какое незавидное положение она попала, и развязно предложил ей все забыть. Это я знаю. Да только она не забыла, не так ли?

Старик смотрел на Эрленда испепеляющим взглядом.

— Она отправилась по инстанциям, дошла до Рейкьявика, не так ли? — сказал Эрленд.

— Хольберга не признали виновным.

— И кто ему в этом помог, ты, случаем, не припомнишь?

Эрленд представил себе, как Кольбрун спорит с Рунаром в полицейском участке. Спорит с этой мразью! Доказывает, что ее слова — правда, стоит на своем — что она в самом деле пережила этот ужас. Пытается убедить его в своей правоте, словно он — верховный судья в ее деле.

Она собрала всю волю в кулак и постаралась описать ему четко, что произошло в ту ночь. Но нет — слишком больно. Она не в силах пересказать, что случилось. Это что-то неописуемое, чудовищное, гадкое. Но все-таки как-то она сумела рассказать о случившемся связно. Но что это? Уж не ухмыляется ли он? С чего бы ему ухмыляться, он же полицейский. Не может быть, не может быть. Но тут он приступил к допросу. Его интересовали подробности.

— Расскажи мне, как это было. В точности.

Она в удивлении посмотрела на него и неуверенно начала рассказ заново.

— Нет, это я уже слышал. Расскажи точно, что и как произошло. Ведь на тебе были трусы. Как он с тебя их снял? Как он в тебя вошел?

Он что, шутит? Сделав глубокий вдох, она спросила, есть ли в участке полицейские-женщины.

— Нет. Если ты намерена обвинить этого человека в изнасиловании, тебе нужно сообщить как можно больше подробностей, ясно тебе? А так твои байки яйца выеденного не стоят. Ты его небось завела, дала ему понять, что не прочь?

Не прочь? Едва слышно она сказала, что, разумеется, нет.

— Так, говори громче, я ни черта не слышу. Как он сумел снять с тебя трусы?

Теперь точно — он смеется над ней. Ухмыляется. Он говорил нагло, придирался к каждому слову, не стесняясь, заявлял, что не верит ей, вел себя грубо, то и дело задавал откровенно хамские, грязные вопросы. Он фактически утверждал, что она сама спровоцировала нападение, что она хотела заняться сексом с этим мужчиной, но на полдороге передумала, а было поздно, ха-ха, вот так-то вот, поздненько давать задний ход.

— Это, знаешь ли, так не делается! Тоже мне, воображала! Ты что думаешь, можно вот просто так пойти на танцы, флиртовать с мужиком, а потом взять и на полдороге остановиться? Да ты смеешься. Не-ет, милочка, так не бывает. Назвался груздем — полезай в кузов, вот так-то!