Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Четверг, 26 апреля 1945 года, 11 часов утра.

Я пишу дрожащими пальцами. Мы всё ещё дышим известковой пылью. 30 минут назад прямое попадание было в четвёртый этаж. Я посетила галопом мою мансардную квартиру. Свинарник из известковых глыб, осколков и кусков стекла. Здравствуй, ты мой короткий, почти домашний очаг, теперь нежилой.

Я подбираю всё, что можно - горшок, полотенца, перевязочную марлю – то, что может пригодиться. Моё горло высушено, глотка горит ещё и от известковой пыли. Пить здесь у меня ничего нет, всё внизу. При этом бесчисленные литры воды наверх наношены были совсем недавно.

Хочу коротко рассказать, что произошло, и почему не писала. Это началось с того, что вчера вечером около 19 часов кто-то заглянул к нам в подвал и сообщил, что там, в угловом магазине, выдают муку для пудинга. Я - туда. Внезапно - русские бомбы. Сначала очередь остановилась, прячась на соседнем земельном участке в обломках, как будто среди стенных остатков можно было спрятаться. В направлении Берлинской улицы виднелись дым и огни. Потом - новая бомбоштурмовая атака, уже ближе. Я бросила муку для пудинга и побежала по проезжей части к подвалу назад. Треск, брызги обломком. Наконец в подвале, пусть даже и без муки для пудинга. Консьержка горевала, так как её дочь осталась там, не осмелившись пробежать при обстреле по улице.

Через полчаса она прибыла, без муки для пудинга. Была, как она говорит, бешеная как свинья. Смогла протолкаться в подвал углового магазина, незадолго до того, как попадание случилось перед самым домом. Один из них, подросток мальчик, получил осколок в череп. Теперь она показывает нам, как что-то розовое пробивалось из виска. Завтра распределение муки для пудинга должно продолжиться. Её должно быть ещё достаточно в этом магазине.

Около 21 часа община из подвала пошла спать. Теперь вдова обставила для меня что-то вроде кровати, в вестибюле, так как внутри места больше не было, однако мягко и тепло. Я заснула и проснулась от бомб. Что-то мокрое на моей свисающей руке. Это - Фоксель, терьер нашего отсутствующего владельца дома. Фоксель - миловидный парень, не имеющий страха. Мы одни в вестибюле.

Рано утром иду к насосу. Я прочитала снаружи впервые за много дней что-то вновь напечатанное, и даже свежее. Газета с названием «Бронированный Медведь». Кто-то клеил их у пекарни на витрине. Там - сообщение вермахта от вторника, то есть 2-хдневной давности. Враг продвигается вперёд, немецкие части на подходе. Кроме того, сообщается, что Адольф и Геббельс в Берлине и там останутся. На вокзале, как сообщает глубоко удовлетворённый репортёр, солдат - дезертир висит на всеобщее обозрение.

Завтрак в подвале. Каждый имитирует, так хорошо как может, семейную жизнь. На чемоданах, ящиках и стульях декорирована с помощью бумажных салфеток и крышечек уютная утренняя готовка. В кофейнике греют воду на дровах или спиртовке. Видны масленицы, сахарницы, стаканы для джема, серебряные ложки. Всё это существует. Вдова колдовала на своей кухне на огне из щепок от ящиков из-под шампанского над кофе. Вокруг беспокойный воздух и перебранка. Народ подвала действует друг другу на нервы.

Незадолго до 10 часов что-то упало на крышу дома. Беспорядочные удары, крик. Бледная как снег, прибыла консьержка, цеплялась за стену. За матерью следовала восемнадцатилетняя Штинхен. Клочья волос, перемазанные известью, висели вокруг молодого лица, кровь стекала по ним. Их накрыло, когда они пересекали двор.

Через четверть часа кто-то заметил, что батареи вытекали. Мы - все вверх. Ну, далеко не всё. Почтальонша, например, кружила со справкой и кричала, что её муж страдает заболеванием сердца и имеет права не идти. Точно так же садовник сжимал своей пятнистой старой лапой грудь у сердца. Другие тоже медлили, до тех пор пока фрейлейн Бен в заключение не зашумела: «Ваш дурак тут болтается, а наверху лавки плавают и всё остальное», и полетела вперёд, не обращая внимания на то, последовал ли кто за нею. Примерно с 15-ю другими я присоединилась.

Наверху, на третьем этаже, озеро, и оно шумит и шумит. Мы надрывались, вода просачивалась сверху, мы переходили вброд по щиколотку в воде, выжимали ковры, вычерпывали воду с мусором лопатами и выбрасывали наружу тут же через окна на ярко освещённую солнцем пустую улицу. В течение этого времени были попадания, некоторые близко. Однажды ворвался вихрь из осколков стекла и известковых кусков, которые падали в воду, но всё же никто не ушёл.

В поту и действительно бодро мы занимались гимнастикой. Я была в мокрых маленьких носках на ногах и думала: было ли благоразумно надевать их? Думаю, что нет. Во всяком случае, они были солдатские.

Лейтенантша Бен неслась впереди поисковой группы добровольцев, следовавшей за ней с опасностью для собственной жизни. (Про корыстолюбие насчёт ковра никакой речи не может быть; мало кто из сопровождающих имел непосредственное отношение к затопленным квартирам - не более, чем, например, я). Мы слепо следовали за командой, не думая о своей шкуре. Только никаких песен, книг или сказаний о героях не напишут про это, и никакие Железные кресты не предусмотрены за это. Я знаю точно одно: что в состоянии активного противоборства с опасностью или в боевой стычке никто не думает ни о чём. При этом даже не ощущают страх, так как полностью отключены и поглощены действием. Были ли мы смелы? Можно так сказать. Является ли фрейлейн Бен, ведущая кобыла, героиней? Я теперь должна пересмотреть свои взгляды на героизм и боевое мужество. Всё становится иным, если вы сделали однажды первый шаг.

Типично также, что я вообще не думала в этом водном заплыве о собственной мансардной квартире и опомнилась только, когда другие сказали мне, что она могла быть повреждена, вероятно, прямым попаданием. Я стремительно понеслась вверх и нашла уже описанный свинарник. Итак, отныне я буду проживать у вдовы. Это очень устраивает её. Она боится быть одна в квартире. Они забрали её субквартиранта в фолькштурм ещё в марте. Кто знает, жив ли он ещё. Все о чем-то думают. Не высказывая это вслух.

На 4 часа позже, 15 часов, снова в подвале. Снова я еле перевожу дыхание, снова я пишу дрожащими пальцами, и на это есть причина.

Когда снаружи стало тише, около полудня, я подошла к воротам, подставила себя под освещение влажного горба солнца. Рядом со мной пекарь. Там мимо нас пробежал мужчина с кровавым филе коровы в руке. Пробегая, он прокричал: «Давайте туда, там всё разберут».

Мы посмотрели и побежали, как были, без рюкзака, без всего. Наклоняясь, мы спешим вдоль домов. На углу, на бордюре сидят седые солдаты, пожалуй, фолькштурм; они вовсе не замечают нас, пригнув головы к коленям.

Куча людей, с корзинками, мешками, сумками. Я забегаю в первый попавшийся коридор; он тёмен, прохладен и очень пуст, пожалуй, не тот. Я бегу назад, слышу, как тяжело ступают передо мной с пыхтением и призывами «Сюда! Здесь!». Я прихватила маленький ящик снаружи и теперь тащу его с собой.