От первых проталин до первой грозы - Георгий Скребицкий

Где-то хлопнула дверь, по комнате пробежал холодок, послышался голос мамы:

— Затворяйте фортки, гроза!

В доме сразу потемнело. А сквозь стёкла окна я увидел, как голые вершины берёз в саду будто покосились все в одну сторону и затрепетали ветвями. Вспышка молнии, ещё удар грома, и вот уже крупные капли дождя забарабанили по крыше, по стёклам окон.

В это время входная дверь широко рас-пахнулась, в переднюю вошёл Михалыч. На его шляпе, на пальто тёмными кружками виднелись следы дождя, на носу сверкала крупная капля, а всё лицо так и сияло.

— Поздравляю с первой грозой! — объявил он. — Вот теперь сразу потеплеет. — Он многозначительно взглянул на меня. — Ну-с, молодой человек, если к вечеру дождь утихнет, не проехать ли нам с вами в лес, не поглядеть ли, как там наши долгоносики поживают? После тёплого дождичка они, наверное, хорошо потянут!

Я с мольбой и надеждой взглянул на маму: позволит или нет.

— Да уж поезжайте, что с вами поделаешь!

В ответ я издал такой торжествующий крик, что толстый кот Иваныч от испуга спрыгнул с дивана, и стрелой взлетел на шкаф.

«Только бы дождик не помешал!» — волновался я.

Но не прошло и получаса, как ливень кончился, тяжёлые тучи свалились за вершины сада выглянуло солнце и тёплая мокрая земля во дворе и в саду будто задымилась.

После обеда начались сборы на охоту. Я оделся в короткую тёплую куртку и с грустью стал натягивать на башмаки глубокие калоши. «Ну какой же охотник ходит в калошах!»

— А вот это от меня подарок! — неожиданно сказала мама, входя в комнату и протягивая мне настоящие новенькие сапоги.

У меня даже в глазах потемнело. Я схватил сапоги, не помню уж, поблагодарил ли за них. Но что могут прибавить слова там, где и так всё понятно без всяких слов.

Короткая курточка и брюки, заправленные в сапоги, — это уже не шутка!

Я сразу почувствовал себя настоящим охотником. Очень хотелось проскакать козлом, но никак невозможно. Я сунул руки в карманы и степенно прошёлся по комнате, с наслаждением принюхиваясь к кисловатому запаху свежей яловичной кожи, который, как аромат духов, струился от моих новых сапог.

Я прохаживался взад и вперёд, а мама стояла в уголке и с улыбкой поглядывала на меня. Трудно сказать, кто в эту минуту из нас двоих был счастливее.

Вдруг за дверью послышались уверенные шаги. Вошёл Михалыч, уже готовый в путь, в ватной куртке, в сапогах и к тому же ещё с ружьём, с патронташем, с сумкой для будущей дичи.

— Э-э, брат, — воскликнул он, взглянув на мои сапоги, — да ты совсем по-настоящему, — по-охотничьему! Вот это дело! Ну, пошли, пошли, нечего зря время тратить.

Мы вышли на крыльцо. И тут совсем неожиданно Михалыч снял с плеча ружьё и подал мне:

— Подержи-ка, а то мешает править.

О счастье! Я не только в сапогах, но и с настоящим двуствольным ружьём. Сейчас поедем по улице. Наверное, все будут смотреть на меня.

Мы уселись в шарабанчик и покатили.

В этом году, после зимы, я ещё первый раз ехал не на санях, а на колёсах. Как весело тарахтят они по неровной булыжной мостовой! Михалыч правит, а я сижу рядом и держу в руках ружьё, держу так, чтобы его было как можно лучше отовсюду видно. Пока проезжаем по городу, на каждом шагу попадаются знакомые. Мы со всеми здороваемся, и все они, конечно, с уважением, а может быть, и с завистью поглядывают на выставленный мной из шарабана сапог и на моё ружьё. Несомненно, они уверены, что это именно моё ружьё, а Михалычево лежит тут же, где-нибудь на сиденье. Но вот городок остался позади, и мы шибко покатили по ровному, гладкому шоссе.

Кругом поля. Молодые озими уже очнулись от зимнего сна, стоят ровные, зелёные, местами даже загустели. Тут и там по яркой, сочной зелени разгуливают грачи или летают над полем, весело покрикивая: «Гра-гра-rpa!» Михалыч натягивает вожжи, останавливает лошадь, чтобы достать папиросу и закурить.

— Слышишь, Юра? — говорит он, к чему-то прислушиваясь.

Я сразу понимаю, о чём идёт речь. Откуда-то с высоты доносятся неумолкаемые песни жаворонков. Они звенят и справа и слева, звучат отовсюду. Всё небо, весь воздух наполнен ими. А самих певцов сразу и не заметишь. Да вон, вон один из них будто повис на невидимой нитке и дрожит высоко-высоко над полем.

Чиркнула спичка. Приятный дымок от папиросы пахнул мне в лицо. Мы поехали дальше.

— Михалыч, это кто там летает? — спросил я, указывая на двух птиц с галку величиной.

У них были чёрные крылья и чёрная голова, а брюшко совсем белое. Они забавно гонялись в воздухе друг за другом, кувыркались на лету, будто играя, и громко, хриповатыми голосами покрикивали. Казалось, они спрашивали друг друга: «Чьи вы, чьи вы?»

— Неужели не узнаёшь? — удивился Михалыч. — Да это же чибисы. Я в прошлом году такого с охоты привёз.

— Помню, помню, — обрадовался я, — красивый, с хохлом!

— А как вкусен был! — подмигнул Михалыч. — Помнишь, поджаренный, со сметанкой!

Об этом я, конечно, давно забыл, но, чтобы не огорчать Михалыча, утвердительно кивнул головой.

Миновали поле. Вот и лес впереди. Он не тянется сплошным массивом, а расползается отдельными отвершками по склонам бугров. В стороне от шоссе, на самой опушке, виднеется деревенька. Михалыч сворачивает на просёлок, и наши колёса мягко катятся по не обсохшей ещё колее. Копыта лошади громко чмокают по грязи, серые грязевые лепёшки летят прямо в лицо.

Подъезжаем к деревеньке и у самого крайнего домика оставляем лошадь.

«Ах, как не хочется отдавать Михалычу ружьё! Оно хоть и очень тяжёлое, но я рад бы нести ещё втрое тяжелее, только бы не расставаться с ним».

Вошли в лес. Молодые осинки и берёзки спускаются здесь по косогору к широкой луговине. Среди деревьев идёт дорога. По ней зимой возили дрова, а теперь колеи до краёв полны талой водой — такая грязь, что не проедешь ни на санях, ни на телеге. Зато рядом, по обочине, вьётся совсем сухая пешеходная тропка. По ней мы и углубляемся в лес.

Вот где по-настоящему чувствуется весна! Ветви осин кажутся пушистыми от длинных серёжек, похожих на серых мохнатых гусениц, и вершины молодых берёз тоже как будто загустели; они стали совсем шоколадного цвета. Посмотришь вблизи на берёзовую веточку, а она вся в крупных надувшихся почках. Ещё день, другой — почки лопнут, и из них покажутся ярко-зелёные язычки молодых листьев.

Но пока ещё ни на берёзах, ни на осинах листьев нет.

Это самое хорошее время в лесу. Он ещё не зазеленел, стоит такой прозрачный, радостный, по-весеннему полный солнца и не умолкающего ни на минуту птичьего пения, свиста и щебета.

А как чудесно пахнет оттаявшей землёй, прошлогодними прелыми листьями и горьковатой свежестью древесных почек!

— Нюхай, брат, нюхай получше! — весело говорит Михалыч. — Это ведь самой весной попахивает. Таких духов ни за какие деньги не купишь.

И я нюхаю, изо всей мочи втягиваю в себя бодрящий запах весеннего леса.

Зорко оглядываюсь по сторонам. Всматриваюсь в пёстрый полог опавшей листвы не примечу ли где-нибудь под кустом притаившегося лесного кулика-вальдшнепа.

Вальдшнепа нигде не видно, но зато на полянке, возле большой светлой лужи, я замечаю что-то розовато-синее. Бегу поглядеть. Это распустился цветок медуницы. На толстом зелёном стебле красуются отдельные цветочки, похожие на крохотные кувшинчики; верхние из них нежно-розовые, а те, что пониже, — лиловые.

— Михалыч, почему это у медуницы цветы разного цвета? — спрашиваю я.

— От времени, — говорит Михалыч. — Сначала они розовые, а затем через денёк-другой синеют. Михалыч глядит на цветок, любуется им.

— Ме-ду-ни-ца! — как-то нараспев говорит он. — Помнишь, Юра, как вспоминает о ней Садко в подводном дворце водяного царя:

Теперь, чай, и птица, и всякая зверьУ нас на земле веселится;Сквозь лист прошлогодний пробившись, теперьСинеет в лесу медуница.Во свежем, в зеленом, в лесу молодомБерёзой душистою пахнетИ сердце во мне, лишь помыслю о том,С тоски изнывает и чахнет.

Сколько, сколько раз читал мне Михалыч эти стихи по вечерам в своём кабинете! Но здесь, в весеннем лесу, когда я собственными глазами вижу цветок медуницы среди прошлогодней опавшей листвы, знакомые строчки звучат как-то по-новому, как-то особенно ярко.

Мы выходим на небольшую поляну. Вокруг неё толпятся молодые берёзки. Посредине синеет, как продолговатое зеркало, весенняя лужа, полная до краёв прозрачной снеговой воды.

Я подбегаю к ней, заглядываю в воду. Она так чиста, что на дне отчётливо виден каждый прошлогодний листок, каждая затонувшая веточка.

По поверхности лужи оживлённо плавают лягушки. Они таращат на меня выпученные глаза, но не боятся, не хотят нырять, наоборот, как бы здороваясь со мной, они издают какие-то урчащие приветственные звуки.