Сияние шести солнц - Акрам Айлисли

ЧТО-ТО ВРОДЕ ЭПИЛОГА

Ближе к вечеру, когда уже садилось солнце, Туту-ханум заметила, что муж достал из портфеля десятирублевую бумажку и, подойдя к столу, стоящему на веранде, сунул десятку под скатерть. И когда послышался осторожный стук в калитку, она молча приподняла скатерть и взяла десятку.

— Неужто совсем сердца нет? — сказала она, кладя бумажку в карман. Сыну его что устроил. Хоть отца пожалей, не срами!

Профессор не ответил. Он наблюдал, как по дорожке птицей летит учитель Мурсал, как легко взбирается по крутым ступенькам айвана. Сам он от силы два-три раза в день спускался во двор, только чтоб не взбираться по этой лестнице.

— Здравствуйте, Мурсал, проходите! — Туту-ханум приветливо улыбнулась. — Как живете? Глядите вы молодцом!

— Чего ж не глядеть! Время такое настало!

— Соколом по лестнице взлетел! — Джемшидов усмехнулся.

— Это все молодость во мне играет, профессор. Хи-хи… Полсотенки еще, пожалуй, протяну!

— А не мало тебе полсотни?

— Ничего, профессор, хватит! Полсотни — это как-никак пятьдесят лет!

— Ну и, слава богу! — Туту-ханум улыбнулась, — Чтоб у вас всегда легко было на душе.

— Да, как говорится, лишь бы не хуже. А так что ж… Дочек повыдавал, у каждой… — Он хотел сказать: "У каждой кусок хлеба есть", но Джемшидов перебил его.

— Дочек повыдавал, — сказал он. — В школе детей обучает: про чертей да про ангелочков — каждый месяц зарплата. Опять же ежегодно мечеть ремонтирует, аллаху взятка. Аллах ему за это, глядишь, годок-другой и подкинет!..

То ли потому, что муж уж больно мерзко хмыкал, то ли оттого, что опять он завел этот разговор про мечеть, в Туту-ханум вдруг все закипело. Зато учитель Мурсал сохранял благодушие.

— И хлеба хватает, и сахара… — продолжал он. Джемшидов опять криво улыбнулся, и Туту-ханум поняла, что хорошего ждать нечего. Вроде впервые в жизни видела она у него эту странную усмешку.

Джемшидов поймал на себе негодующий взгляд жены, посерьезнел. Мурсал сразу же уловил это.

— Сынок у меня, слава богу, преуспевает, — сказал он, изо всех сил стараясь вернуть благосклонное расположение Джемшидова. — Заботами нашего уважаемого профессора, глядишь, еще и продвинется.

Джемшидов подозрительно взглянул на Мурсала: издевается? Но Мурсал и издевательство — разве это совместимо? В радостно сияющих глазах учителя были только вера и бесконечная преданность. Джемшидов успокоился.

— А он тебе пишет, сын? Письма получаешь?

— Пишет, профессор, аккуратно пишет. На этих днях письмо получил. Сообщает, все, мол, в порядке. Этот год, дескать, обязательно в деревню приеду. Все лето пробуду. Очень, мол, соскучился по деревне…

— Ну что ты на меня вылупилась? — вдруг набросился на жену Джемшидов. Давно не видела?

— Вылупилась! — сквозь зубы процедила Туту-ханум. — Красотой твоей никак не налюбуюсь! — Она сразу ушла, но Мурсал успел заметить, что в глазах у женщины слезы.

— Завтра же к Мураду уеду! — крикнула она из кухни.

— Пожалуйста! Никто не держит!

Какое-то время все молчали, потом учитель прошептал боязливо:

— Плохи у Мурада дела, профессор… Печень, говорят, никуда… Как камень стала. А ведь какой человек!..

— Еще бы! — сказал Джемшидов. — Так водку хлестать!.. Ничем, кроме цирроза, это не могло кончиться! — Сказал тихо, чтоб жена не услышала. И подумал: продолжить тот разговор или нет…

— Весной гости с Украины приезжали, — оживленно рассказывал Мурсал, человек десять: школьники и учитель с ними. Больше двух тысяч километров ехали — только чтоб Мурада нашего повидать! Ну, мы, правда, приняли их честь по чести. Барана прирезали, шашлык и всякое такое… Они все в больницу к нему ходили — дня четыре оттуда не вылезали… Дом его фотографировали… В районе, говорят, вопрос поднят, чтоб статую его установить в Бузбулаке… Оказывается, большого мужества человек… Герой… Я, сказать по совести, даже и не представлял…

Джемшидов не слушал эту долгую речь, а если и слушал, то не больно вникал. Но именно сейчас он пришел к твердому убеждению, что должен продолжить разговор о Теймуре. Рано или поздно отец все равно узнает, а скрывать такие вещи при существующих между ними отношениях недостойно.

— У сына твоего плохи дела!

Мурсал прекрасно расслышал эти слова, но смысл их дошел до него не сразу. И только когда краска отхлынула у Мурсала с лица, профессор понял, что бедняга абсолютно не в курсе дела.

— В его диссертации оказались серьезные идейные пороки.

— И-и-дейные… — заикаясь, проговорил Мурсал. — Почему?..

— Видимо, окружение такое… Я ему это прямо сказал.

— Окружение… Как это — окружение? — бессмысленно, словно в бреду, бормотал Мурсал. Он был ни жив ни мертв.

Туту-ханум, подоспевшая с чаем, взглянув на гостя, сразу поняла, в чем дело.

— Мурсал, милый! Да не берите вы близко к сердцу! Он же все раздувает! Из мухи слона делает. Такая уж мерзкая привычка.

— Не лезь не в свое дело! — сказал Джемшидов, доставая кусок сахара. Он нарочно полез в сахарницу, — пусть видит, как дрожит рука, — угомонится…

— А ты не болтай зря! Людям расстройство и себе давление нагоняешь!

Она покачала головой, ушла. Джемшидов поднялся и начал расхаживать по айвану. Мурсал глядел на ветви, свисающие у него над головой, и вспоминал, как Теймур сидел тут когда-то, канючил: "Я грушу хочу!"

— Профессор, — сказал он наконец. — Как же это… идейные?.. Может быть, просто…

— Может быть, я просто лгу? Это ты хочешь сказать?

— Боже упаси! — испуганно воскликнул Мурсал… — Я не о том… Да если бы я… Да отсохни у меня язык! Да я ему вот этими самыми руками башку…

— Брось, Мурсал!..

— Ей-богу, профессор! Я же сам… я же его вынянчил, вырастил! И отец ему был, и учитель!.. А что это за окружение, вот вы сейчас сказали?.. Как он там оказался?

— Где?

— Да вот — в окружении!

— Ты что — первый раз такое выражение слышишь?

— Нет, — сказал учитель Мурсал. Больше он ничего не мог сказать.

За стеной рыдала Туту-ханум.

— Завтра же! Завтра же уеду! — послышался из дома ее глухой, прерываемый рыданиями голос. — С ним буду! Не оставлю я его одного, слышишь? Не дам одному умирать!.. Мальчик ты мой! Мурадик!..

Туту-ханум рыдала долго, тяжко…

Мурсал и не представлял себе, что можно так рыдать, но, даже слыша эти тяжкие рыдания, не в силах был произнести слова утешения.

— Пойду сейчас, письма напишу… Всем сестрам его и детям их всем!.. Сам письма отправлю… Заказным!..

— Не делай этого.

Мурсал-муаллим вздрогнул, удивленно взглянул на Джемшидова.

— Почта эта… — Джемшидов поморщился.

Мурсал сразу же согласился.

— Советуете самому поехать?

— Я ничего не советую. Абсолютно ничего.

— Угу… Хорошо… Тогда я… Я больше не стану вас затруднять… Я только вот что… Очень прошу, профессор, чтоб между нами… Чтоб ни единая душа… Иначе просто… Хоть ложись да помирай!

Джемшидов быстро подошел к столу, приподнял скатерть.

Обернулся, вопросительно поглядел на дверь, за которой скрылась жена.

— Вот, Мурсал, — сказала та, появившись со свертком в руках. — Немножко гостинцев… Внучатам… Прошу вас, ради бога! Деньги, что мы вам должны, тоже там, внутри…

Мурсал-муаллим молча сунул сверток под мышку, медленно спустился по ступенькам, медленно дошел до калитки, но, закрыв ее, сразу подхватился, заспешил, потому что принял твердое решение — немедленно ехать в Баку; до отхода поезда оставалось еще около часа…

Абдулла Джемшидов стоял, опершись о перила, смотрел на деревню, но ничего не видел — весь был сосредоточен на том, что там, в доме: успокоилась она или опять принялась плакать… В доме было тихо, ни звука… Профессор обернулся. Жена не плакала; достав из воды катык, она ложкой накладывала его на сваренный еще с утра холодный шпинат…