Женщина-лиса - Кий Джонсон

Женщина никогда не бывает по-настоящему одинока; всегда есть остальные женщины на расстоянии звука. Слуги Шикуджо ушли за ширмы на противоположной стороне комнаты или в комнату напротив коридора. Онага даже не пыталась спрятаться; она присела за экраном с нарисованными на нем журавлями и грела руки над глиняной печкой.

Но мы — моя жена и я — одни.

Я поднимаю ее на ноги и веду в огражденное для спальни место. Оно немного приподнято и занавешено темно-синими парчовыми шторами, вышитыми маленькими серебряными облачками. Я кладу ее на сваленные в кучу платья.

Больше, чем сдержанную холодную красоту ее тела, выгнутого ко мне, больше, чем ощущение ее кожи на своей, я хочу видеть ее пылающее возбуждением лицо, ее спутанные влажные волосы, хочу видеть, как спадают с нее шелка. Я хочу ее тело, ее душу. Я хочу занять то место в ней, которое она мне никогда не позволяла занять.

Но я постараюсь. Прикосновения всегда заменяли нам разговоры. Иногда бывает так, что вдруг все разговоры становятся бессмысленными.

Я беру круглый веер из ее ослабевших рук, стягиваю шелковые платья с ее плеч, обнажая шею и внутренние изгибы ее маленькой мягкой груди. Я глажу их, пока она не издает слабый звук.

Ее шелковые кремовые штаны закреплены вокруг талии широким поясом. Я развязываю искусный узел, который держит их, они скользят вниз по ее бедрам и падают на пол.

Через ее духи я чувствую ее запах, мускусный, животный. Я трогаю ее нижние губы, спрятанные в коротких мягких волосах, они уже влажные. Она раздвигает ноги и стонет — лишь выдох в мое ухо. Я снимаю с себя одежду и сажусь. Я чувствую свой пульс, который бьется во мне, — связь между горлом, животом и членом. Холодный воздух определяет границы моего тела. Я кладу ее маленькую ручку себе между ног. Она дотрагивается — сначала осторожно, затем более решительно двигает своей рукой — плотью о плоть. Возбуждение во мне сладкое и острое и неожиданно невыносимое. Я сажусь на пятки и переворачиваю ее спиной к себе, приподнимаю ее бедра и сажаю ее вниз, на себя.

Горячие влажные складки раздвигаются для меня. Я вхожу всею своею длиной. Она сидит у меня на коленях, ее спина прижата к моей груди, ее лицо повернуто к моей шее. Я чувствую ее нежные укусы на своей шее, чувствую, как вздымается ее грудь, когда она поднимается и опускается на меня. Я сжимаю ее соски между пальцами, пока они не становятся твердыми как камень.

Она двигается на мне по всей длине. Ее внутренние мускулы сжимаются и расслабляются с ее движениями, пока я не перестаю чувствовать все, кроме давления, тепла и трения. Мышцы ее живота напрягаются под моей рукой. Я истекаю в сладком предчувствии полного освобождения. Наши соки смешиваются и вытекают из нее, когда она двигается.

Она достигает пика первая, как и должна. Но из-за ее обильных выделений и дрожи, охватившей ее, я следую за ней. Напряжение спадает. Даже мои кости будто становятся мягкими.

Довольно долгое время я остаюсь в ней, она наконец встает. Я вытаскиваю из своего рукава бумагу (ту, на которой писал ей стихотворение — может, она в конце концов поняла мое намерение). Мы вытираемся: сначала я вытираю себя, затем ее. Мы запутались в ее длинных волосах.

Потом Онага и остальные служанки вымоют ее, надушат и расчешут ее роскошные волосы, чтобы они стали гладкими и блестящими. А пока я беру локон и играю с ним, пока он не распадается на две отдельные пряди и не просыпается мимо моих пальцев.

— Извини меня, — я выпалил эти слова к своему и ее удивлению.

— Нет, муж, это было очень приятно. Ты…

Я поднял руку, чтобы заставить ее замолчать.

— Это плохо, что я не получил должности на назначениях. Я огорчил тебя. Жизнь казалась такой многообещающей, а теперь…

Она приподняла брови.

— Ты никогда не огорчал меня, мой господин, — сказала она и неожиданно замолчала. Я не знал почему. — Мое место рядом с тобой.

— Но ты не хочешь быть здесь.

— Я бы никогда…

Я нетерпеливо пожал плечами:

— Я знаю, знаю. Когда мы были здесь первый раз, тебе не нравилась деревня так же сильно, как и сейчас. Но ты уже годы не выезжала из столицы дальше, чем к усыпальнице Нары, а это едва день пути.

— Нет, мой господин, мне так жаль. Это глупое стихотворение! Я не то имела в виду. Это всего лишь деревня. Странные звуки, дикие звери. Сад так запущен. Здесь все такое страшное. Пожалуйста, я не это имела в виду. Прости меня.

— Что же тогда ты имела в виду?

— Когда мы оказались здесь в первый раз, все было так мило. Я знала, что в столице лучше, лучше для меня, лучше для тебя. Но я подумала, что ты захочешь, чтобы я и сейчас была здесь с тобой.

— Я хотел и не хотел этого. — Во мне никогда не было даже элементарной вежливости. Я всегда говорил то, что думал. Она слишком хорошо себя держит, чтобы вздрогнуть, но я чувствую, что ее холодность дала трещину. — Я знаю, что этот переезд причинил тебе неудобства. И очень рад, что ты приехала сюда со мной. Но это было необязательно. Твои родители хотели, чтобы ты осталась с ними в городе. Ты могла бы даже найти в этом преимущества. По крайней мере, для нашего сына. Всегда выгоднее оставаться в центре событий.

Влиятельная мать всегда важнее для будущей карьеры мальчика, чем отец. Шикуджо всегда была идеальной. Единственной ее ошибкой было то, что она не развелась со мной сразу после того, как выяснилось, что я бесполезный неудачник.

— Мое место рядом с тобой, — снова сказала она.

Она раздражена? Обижена? Я не знаю.

— Почему? — резко спросил я, заранее зная, что она не ответит мне.

Страсть? Да, у нас была страсть друг к другу. Но и любовница может дать страсть. Любовь? Мужья и жены не «любят» друг друга. Долг? Я и так чувствую свою ответственность. Я хочу прекратить монотонное вращение мыслей в моей голове, поэтому я притягиваю ее к себе и целую, так сильно, как не целовал прежде.

Во второй раз мы занимаемся сексом с яростью животных, которых так боится моя жена. Она больше не стонет тихо мне в ухо: мы кричим громко, не думая о служанках в соседних комнатах за ширмами.

После этого она засыпает или, возможно, только притворяется. Ее веер — словно маленькая тусклая луна в темноте. Я дотрагиваюсь до его бумажной поверхности, затем, словно повинуясь какому-то странному желанию, беру его. Мне кажется, что это частичка ее, частичка этой ночи, которую я могу оставить у себя.

Беспокойный, я надеваю свои платья и выскальзываю из занавешенного тканями ограждения. Лампы давно погасли. Единственный источник света в комнатах — тлеющие угольки в печке.

Служанки моей жены спят, улегшись на полу за ширмами в глубине комнаты. Я слышу, как одна из них глубоко жалобно вздыхает.