Деревянные голуби - Казис Сая

Точно так же в те времена научились хранить молчание и люди. Молчали, чтобы не лишиться куска хлеба, детей, родного дома и собственной жизни.

VII

Когда на могилу Повиласа был положен последний венок и люди пропели «вечную память», Тереса Астрейкене, стряхнув с колен землю, вполголоса, но строго сказала Ляонасу:

– Отойдем в сторону. Дело есть.

И хотя жили они по соседству, Тереса впервые за столько лет решилась поговорить с Лабжянтисом с глазу на глаз.

Они свернули за угол полуразвалившейся кладбищенской ограды. Тереса шла впереди, и когда она остановилась и повернулась лицом к Ляонасу, тот невольно отпрянул, испугавшись, нет ли при ней ножа или еще чего-нибудь. Но Астрейкене сжимала в одной руке лишь промокший от слез носовой платочек, а другой стала обдирать мох с камней, из которых была выложена ограда.

– Ну, так говори, не тяни, – нетерпеливо сказал Ляонас. – Чего ради ты на меня взъелась?

– Постой, налюбоваться на тебя дай… Давненько вот так, нос к носу, с тобой не сталкивались. А ты и полысеть вон успел…

Лабжянтис нахлобучил картуз, который все еще держал в руке.

– Супруга навощила или сам оплешивел, когда фрицам в задницу лазил? – не унималась Тереса.

– Да будет тебе, не место тут для таких разговоров… Уж не на меня ли всю беду взвалить хочешь? Ведь Повилас и мне был как брат. Сколько раз ему говорил: «Чего ради ты связался с этой еврейкой?..» Завлекла солдата, а теперь воет.

– А у тебя вечно другие виноваты… Только бы других поучать… Может, не знаешь еще, что ублюдка твоего я со свету сжила, а потом всю молодость, жизнь свою за этот грех загубила… А ты, клещ ненасытный, совесть, у тебя, видно, жиром заплыла… Скажешь, не из-за тебя Йонас без ноги остался? А из-за Йонаса и Повилас. Да если бы не та нога, будь спокоен, Юдита ни за что бы не сунулась к немцам. Видали, Юдита ему виновата!.. Гадючье отродье! Лучше бы твоя мамаша руты наглоталась, чем такого выродка на свет производить!

– Послушай, Тереса, – выдавил Ляонас, – давай покороче: что тебе от меня нужно?

– Спросить хотела – ты исповедоваться ходил после того, как у материнской могилы велел мне дитя свое загубить? Любопытство меня разбирает, что тебе на это настоятель сказал… Получил отпущение грехов? Сколько велел молитв прочитать?

– Сколько надо, все мои… Каждому за себя.

– Ну, нет, дорогуша! Я тебе твои грехи не простила. И не прощу, покуда не искупишь их одним добрым делом.

– Вряд ли угрозами чего добьешься…

– Я пока и не угрожаю. Через недельку-другую большевики вернутся… А теперь слушай. Что хочешь придумай, а того немца, что Повиласа застрелил, убери. Да не таращь ты зенки-то и не вздумай снова со своими проповедями… Или ты с тем Фрицем расквитаешься, или я тебе все припомню, дай только срок!

– Что ты болтаешь, Астрейкене! Таруте!.. Да ты в своем уме?! Немца, к тому же вооруженного… Ведь его выследить, подкараулить надо! Я его и в глаза-то ни разу не видел!

– Ничего, я покажу. Он в твоем лесу грибы собирает. Вот и ты сходи по грибы… Или еще чего придумай. Да не забудь топор прихватить… Рядом торфяник, топи… Никто больше знать не будет – только ты и я.

– И взбредет же на ум такое, ей-богу! – передернул плечами Ляонас. – Может, он и без нас домой не вернется. Зачем же грех на душу брать, совесть марать?..

– Совесть?! А ты бы спросил у тех, кто людей сотнями к яме сгонял да расстреливал. Ведь ты с ними запанибрата, вот и поинтересовался бы, куда они совесть свою подевали. Отрубил хоть один из них после этого себе руку? Камень на шею привязал? Это я нюни распустила – из-за твоего ублюдка жизнь загубила. А теперь твой черед. За то дитя, за меня, за Повиласа…

– Пошла ты к черту! – осмелел наконец староста. – Известно тебе, где он по утрам бывает, вот и действуй. А я руки марать не стану.

– По-твоему, я все равно замаралась, мне можно, да? Хватит, наблеялась за свою жизнь овечкой, пора и когти выпустить!..

Осторожно переступая через лужи, опасаясь задеть юбкой за лопухи, из-за угла появилась Изабела.

– Что вы тут делаете оба? Вас уже хватились – слащавым голоском произнесла Лабжянтене. – Никак Астрейкене вздумалось мужа моего с пути сбивать… хи-хи-хи…

– Хочешь, давай поменяемся, – предложила Тереса, – ты с Горбатеньким моим поживи, а я с твоим. Говорят, старая любовь не ржавеет…

Однако Изабела прикинулась, что не слышит или не понимает ее слов.

– Люди спрашивают, куда ты подевался, – обратилась она к Ляонасу, даже не взглянув на Тересу. – Контаутасы всех непременно зовут к себе. Если ехать, так ехать.

Лабжянтис пообещал, что скоро приедет, а сам все думал, как бы полюбовно закончить разговор с Тересой.

– Я с тобой уже давно хотел… – сказал он, – сблизиться, что ли… Да подумал: чего прошлое ворошить, молодо-зелено… Повилас, царство ему небесное, мог бы подтвердить, что и я тогда локти грыз.

– Хватит чепуху болтать! Зароешь немца, тогда и Повиласа помянем.

И тут Тереса заметила приближающегося к ним Горбатенького.

– Ну, и чего ты притащился? – крикнула она ему издалека. – Садись да поезжай домой, к детям. А я и пешком доберусь. Слышишь, что я сказала?

Станисловас съежился, словно от удара, хотел что-то сказать, но сдержался и заковылял прочь. Тересе вдруг стало жалко мужа, на сердце будто тяжесть навалилась оттого, что так несдержанно вела себя сегодня – излила на окружающих всю накопившуюся в ней желчь. Но сделанного не воротишь. Бросив Лабжянтису: «Убирайся», она размашистой мужской походкой зашагала, словно за плугом, в противоположную сторону.

Ляонас хотел нагнать ее и сказать: «Ладно, согласен. Только покажи мне того немца». Ведь по нынешним временам можно что угодно наобещать. А как до дела дойдет – ищи ветра в поле…

Так оно и случилось. Когда люди вернулись с кладбища домой, немцев в Палакяй не было ни слуху ни духу. Там, где стояли опутанные сеткой машины и пятнистые палатки, сновали ребятишки – все выискивали, не оставили ли им солдаты что-нибудь интересное. Горбатенький сходил к своей горушке, в которой немцы оборудовали железобетонный бункер. Вернувшись, застал Тересу дома и поделился с ней своей радостью: у них теперь будет замечательный погреб! В том бункере можно будет хранить свеклу, картошку, летом квашеную капусту, а весной можно набрать бочку древесного сока. Выходило, что только сейчас они и заживут по-настоящему…

Он понял это и смутился. Похоже, Станисловас радовался тому, что им оставили за Повиласа эти… Тяжело вздохнув, Астрейкис потер ставший вдруг неожиданно тяжелым горб на груди и, бросив взгляд на вздутый живот жены, неожиданно закончил разговор так:

– Шестой, видно, родится уже не при немцах. Как по-твоему?

– Ты что, на седьмого нацелился? – натянуто улыбнулась Тереса, и Станисловас с радостью подметил, что в голосе ее нет злости. Горбатенький больше не чувствовал вины за то, что сделал ее несчастной на всю жизнь.

…Уже который день подряд по большаку в сторону Клайпеды с ревом двигались немецкие танки, урчали машины, вереницей тянулась самая разношерстная военная техника. По грохоту пушек люди угадывали, где русские. Те, кто жил неподалеку от дороги, словно кроты, зарывали в землю или прятали в подполье старинные сундуки, набитые одеждой, постельным бельем, копчеными окороками и даже мешками с зерном. На худой конец, если избы сгорят, под землей кое-что уцелеет.

И вот однажды, в самый разгар таких «кротовых работ», как бабахнет!.. Казалось, мурашки не только по телу, по земле прошли. Грохнуло где-то совсем близко – над лесом высоко взметнулся черный столб дыма. У Лабжянтисов по одну сторону избы повылетали все стекла. Монах Контаутас потом рассказывал, что его едва не засыпало в погребе, а рядом с Горбатеньким вонзился в землю бог весть откуда залетевший кусок черепицы.

Спустя час в Пашакяй заявился пономарь из соседнего местечка Леплауке, весь покрытый копотью, оглохший от взрыва. Из его бессвязного рассказа можно было понять главное: русские уже под Тельшяем. Это они обстреляли застрявший в Леплауке немецкий состав, который волочил за собой огромный плуг – рельсы разворачивать, а еще там было несколько вагонов с минами, чтобы мосты взрывать…

– Только тра-ба-бах!.. Пресвятая богородица!.. Оба паровоза, как спичечные коробки… От станции – горстка пепла… Полместечка в щепки разнесло. От дома моего вот такая горсточка… Все пораскрошило… Курам поклевать. А колокол в костеле так раскачался, что и теперь звонит – слышите?.. Пресвятая богородица!.. Нету больше у меня дома, жены нет – вот и пошел куда глаза глядят… А вы чего стоите?! Уходите тоже! В землю заройтесь! Падайте ниц, пригнитесь пониже!..

Контаутасы, Лабжянтисы и тот пономарь, что нагнал на всех страху, поспешили укрыться в бункере Горбатенького. Барыню Сребалене усадили в ее любимое кресло-качалку, и мужчины так и принесли ее сюда, потому что Серапине нездоровилось после вчерашнего купанья.